– Мы знакомы почти столько, сколько я себя помню, – вдруг сказала Катя, – и при этом не так давно. Это не кажется тебе странным?

Странным Мите это не казалось. Но он все равно кивнул. Она ступала чуть медленнее обычного. Митя неловко согнул правую руку в локте, надеясь, что она возьмет его под руку; но Катя либо этого не заметила, либо не поняла смысла его жеста.

– Ты знаешь, – ответил он, подумав, – на самом деле я даже не знаю, сколько мы с тобой знакомы.

– В каком смысле?

– Ты для меня самый близкий человек.

Катя замедлила шаг и удивленно на него посмотрела.

Это было как нырнуть в ледяную весеннюю воду, но в этот момент выбора у него уже не осталось. К тому же Митя довольно давно к этому готовился: несколько недель, а возможно и месяцев, неосознанно или полуосознанно, а всю эту неделю вполне осознанно.

– Я как бы в тебя влюблен, – быстро проговорил он, на одном дыхании.

Катя окончательно остановилась и изумленно на него посмотрела:

– Ты не шутишь?

Митя покачал головой.

– Спасибо, – ответила она с чуть скрываемой досадой, – это очень лестно. Ты очень хороший, но ты не совсем мой идеал.

Он беспомощно пожал плечами.

– Я думала, что мы друзья, – добавила она расстроенно и немного обиженно.

Историю с Катей Митя переживал долго и непросто. Ему было больно и немного горько. Поначалу он мучил себя вопросами, что он сказал или сделал не так и что именно ему следовало сделать для того, чтобы все обернулось по-другому. Понимание того, что такого иного, невыбранного, упущенного им пути не существовало, приходило к нему медленно и тяжело, но постепенно пришло и оно. Тогда Митя мысленно оглянулся на тот знакомый и до этого времени практически никогда не вызывавший сомнений мир, мир, который для него Катя в значительной степени олицетворяла, и неожиданно этот привычный мир показался ему маленьким, тесным, душным, запертым ото всех ветров, затхлым, как домашняя кладовка. В этот момент он отчетливо увидел их с Катей жизнь в качестве маленького острова, который со всех сторон омывали волны времени и волны реальности и вокруг которого во все стороны до горизонта раскидывался огромный подлинный океан с его страстями, страхами, свершениями, ошибками, пороками, с его туманной свободой и бесцветным автоматизмом. Митя не начал восхищаться тем, что до этого презирал, но он стал ощущать себя так, как если бы стены его комнаты вдруг оказались сделанными из бутафорского папье-маше, а за ними приоткрылся просторный и неизвестный ему мир. В каком-то смысле он был даже благодарен Кате за это чувство разочарования, озарения и освобождения, с которым пока что толком не знал, что делать, но вот все конкретное, так или иначе связанное с Катей, теперь стало вызывать у него не боль, а неприязнь, раздражение и скуку.

Тем временем в школе произошла история, на первый взгляд малозначимая, но сыгравшая существенную роль в дальнейшем развитии событий. Говорили, что классная руководительница параллельного класса устроила выговор родителям одной девицы, упорно приходившей на уроки с феньками на обоих запястьях. Судя по слухам, что-то такое учителя между собой обсуждали и, видимо, определенную воспитательную работу решили провести, поскольку во время очередного классного часа их классная тоже неодобрительно высказалась о «так называемых неформалах» и о «поведении, недостойном уважающего себя десятиклассника»; как обычно, дурацкие наставления все пропустили мимо ушей. Было понятно, что классная считает, что обязана это сказать, а они были не так уж против все это выслушать, по крайней мере до тех пор, пока ничего практического от них не требовалось. А вот параллельный класс неожиданно взбунтовался. Через несколько дней на перемене посредине едва ли не центрального школьного коридора Митя столкнулся с тремя девицами из параллельного класса, включая и ту, которая послужила изначальной причиной всей этой неразберихи, выкрикивающими хором: «Мы не хиппи, мы не панки, мы девчонки-лесбиянки». Одна из девиц при этом хлопала в ладоши, а другая выстукивала каблуками ритм. Делали они это так задорно, с таким видимым счастьем протеста и свободы, что Мите захотелось немедленно к ним присоединиться. Но сделать это он не успел.

Подобную кричалку он уже когда-то слышал; в том, что эти девицы действительно лесбиянки, он очень сильно сомневался, да это его и мало занимало; так что удивила Митю не сама кричалка, а то, что за ней последовало. Из одного из кабинетов появилась завуч и в тот момент, когда он ожидал, что разразится очередной скандал, сделала вид, что ничего не слышит, быстро повернулась и снова исчезла в кабинете. Прожив всю жизнь в городе, наполненном хиппи, панками, рокерами и прочими пока еще безымянными для него существами подобного рода, которыми до этого момента Митя интересовался мало и которых, по большей части, немного презирал, в особенности за показушность и попрошайничество в подземных переходах, он хорошо понимал, что неформалы существовали и десять, и двадцать, и тридцать лет назад. Но дело было не в этом. Их школьная завуч была для них ходячим воплощением несвободы, почти таким же символом бессмысленной и удушающей дисциплины, да еще и идеологизированной, как районный отдел народного образования с его дурацкими инструкциями, программами и методичками, единственным желанием которого, как им казалось, было душить и запрещать. И то, что именно завуч так быстро капитулировала и ретировалась, по всей видимости, означало, что наступило новое время и это время было временем новой свободы.

Несмотря на изложенное в коридорной кричалке «мы не хиппи», хлопавшая в ладоши девица была явно хиппующей, поскольку буквально через пару недель, как-то поближе к вечеру, Митя встретил ее на Невском во всем прикиде, да еще и с серой холщовой сумкой от противогаза. Как ее зовут, он не помнил, но ошивалась она, как ему показалось, без особой цели, так что он подошел сказать «привет», и они быстро разговорились. Как выяснилось, девицу звали Валей. Она была явно из интеллигентной семьи, и, если исключить приблизительно четверть слов, которых он не понимал, так сказать, на уровне словаря, они говорили на одном языке. Валя объяснила, что должна была встретиться с какой-то подругой «на Климате», но ее «продинамили». Что именно называется «Климатом», он помнил чрезвычайно смутно, а говоря по правде, не помнил вовсе, но решил это не выяснять, тем более что ему было действительно все равно. А вот продолжать болтать с ней хотелось.

– Давай хоть куда-нибудь сядем, – сказал он, оглядываясь на движущуюся в обе стороны толпу.

Валя критически его оглядела.

– Уж больно у тебя цивильный вид, – подытожила она. – Если кто увидит, меня потом застебут.

Митя собрался попрощаться, но Валя вдруг передумала.

– Ладно, – сказала она, – давай приземлимся в Лягушатнике. Туда кто только не ходит. И цивилов там полно.

Против Лягушатника Митя ничего не имел, они купили по мороженому и плюхнулись на широкий диванчик.

– Только Валя – это я для школы, – добавила она с некоторой неловкостью. – Если появятся системные, то на самом деле я Рабиндранат.

– А, – сказал Митя и на всякий случай кивнул, чтобы показать, что все понял. – Привет, Рабиндранат, – добавил он.

Валя церемонно протянула ему правую руку, кажется с пятью феньками, Митя ее пожал, и они засмеялись. Продолжили болтать, сначала о школе, потом обо всем на свете.

– Ты что, вообще не тусуешься? – вдруг спросила Рабиндранат.

– В каком смысле?

– Понятно.

Она задумалась.

– Первым делом надо будет тебя переодеть.

– Прямо сейчас? – спросил Митя. – И это так необходимо?

– Не препирайся. Если я тебя приручила, я за тебя в ответе.

– А когда ты меня приручила?

– Уже полчаса как, – ответила Рабиндранат.

Хотя и с некоторыми усилиями, за следующую неделю переодеть его удалось. Рабиндранат даже сходила с ним в комиссионку, и часть подходящего они нашли именно там. Надев весь прикид разом, Митя посмотрел в зеркало и на секунду почувствовал себя неоправданно счастливым. Вместе с Рабиндранат они пошли на Казань, Митя повалялся на еще холодной земле, с кем-то она его там познакомила, но особого внимания на него не обратили.