Наконец, ближе к весне, когда на деревьях набухли почки, и по колеям местной автострады с грохотом потекли мутные потоки талых вод, дачники косяками потянулись в родные края – жарить на углях мясо и расчехлять садовый инвентарь. И первое, что они там увидели – это довольную и красную физиономию мистера Прохорчука, вальяжно сидевшего с супругой на крылечке своей новой бани, когда тот не спеша восстанавливал электролитный баланс, осторожно отхлебывая из резной кружки чай с жасмином.

А второе – дерущих горло в брачном экстазе лягушек, что комфортно расположились в канаве, которая некогда была строительной траншеей, а рядом – сиротливо висящую на покосившемся столбе табличку «Здание Правления. Срок сдачи…»

И вот это обстоятельство стало последней каплей, переполнившей чашу общественного терпения. Возникла классическая ситуация, когда низы не могут, а верхи не хотят.

Или точнее, когда верхи не могут, а низы не хотят. Хотя со стороны могло сложиться впечатление, что не могут и не хотят обе противоборствующие стороны.

После долгих дебатов переворот был намечен на первое мая, когда в их товариществе должно было состояться очередное перевыборное собрание. Ну и сама дата, которая настойчиво призывала всех трудящихся к единству, тоже внушала некоторый оптимизм и звала на баррикады. Решили, что вместо выстрела с «Авроры» сигналом для выступления должна быть речь с разгромными обличениями прогнившего режима Прохорчука.

Оставалось только найти лидера – того, кто повел бы толпу на штурм Правления, ну или того места, где в сознании обманутых дачников оно должно было теперь находиться, и зачитал бы обвинительный приговор председателю. И этот лидер-спикер не заставил себя долго искать. Выбор пал на Дмитрия Петровича, что громче всех разорялся по поводу творившегося произвола и беззакония, ловко подбирая для этого нужные эпитеты и междометия. Увидев Дмитрия Петровича в праведном гневе, когда тот как мантру, по поводу и без, повторял ставшую уже крылатой фразу: «Весь актив должен быть распущен», мало-мальски эрудированный человек непременно бы сразу же вспомнил непримиримого Катона – римского сенатора эпохи Пунических войн – с его историческим и пресловутым: «Карфаген должен быть разрушен». Но, к сожалению, у нашего Катона оказалась запущенная гипертония:

– Мужики, стоит только мне разволноваться, верхнее сразу под двести. Ну я-то еще ладно, боязно в ответственный момент гикнуться и тем самым общее дело загубить, – оправдывался несостоявшийся предводитель крестьянского восстания.

Тогда обратили взор на индивидуального предпринимателя Степана. Орел, сажень в плечах, три куба дров наколоть – что пару затяжек сделать. «Мазду» Дмитрия Петровича из гиблой колеи на днях одним пинком выпер. А то хотели было уж за трактором посылать. Да и имя у него вполне подходящее для крестьянского атамана. Но Степа тоже, недолго думая, взял самоотвод:

– Дда я ббы ррад, браттцы, но, ссами понимаетте, ккуда мне с моим ппроизношением.

– Ну да, что верно, то верно, как мы сразу об этом не подумали.

В группе активистов поселилось уныние. Мужики какие-то нынче неполноценные пошли. Бабы вон – те и то лучше. При этом все посмотрели на многодетную мать – Алину – местную Жанну д’ Арк, без которой тут не обходилось ни одно мало-мальски значимое мероприятие, особенно если надо было при этом поорать. На ее обычно исполненное праведным гневом волевое конопатое лицо, сейчас почему-то опущенное долу, на инстинктивно поднятые ею на уровень груди, как бы для защиты, руки. Потом так же дружно перевели взгляд на живот, что устремился Жанне в подбородок и вопрос, к ее облегчению, исчерпался сам собой.

Долго или коротко перебирали так они кандидатуры, спорили – рядили, потом опять перебирали. И везде то одно, то другое, то третье. Каждый из кандидатов актива оказывался либо стар, либо млад, либо хвор, либо косноязычен, либо еще как-нибудь непригоден для ответственной миссии вождя. Хоть ты тресни. Кадровая яма прям какая-то. В итоге выбор народа пал на Ивана, когда тот совершенно случайно вышел из своей хижины, расположенной неподалеку от местного Гайд-парка, на гул возмущённых дачников – посмотреть, не случилось ли что.

Иван – мужик лет сорока пяти – кряжистый и немногословный, никогда, впрочем, не интересовался политикой и жил исключительно сам по себе, единоличником, никак и нигде не отсвечивая. В споры не лез, в общественные дискуссии не встревал, знай, мотыжил как святой Франциск свои грядки. Не мудрено, что про него все забыли. А тут такая удача, сам, можно сказать, нарисовался.

В толпе сразу же раздались ликующие голоса:

– А что, он молодой, плечистый, с хорошей дикцией. Потомственный пролетарий. А пролетарии всех стран, как нам известно из истории… должны все совершать совместно с крестьянами.

– Ты давай, дорогой – впрягайся, а мы уж тебя поддержим, жми, наяривай.

Тот сначала отнекивался как мог, но революция – великая сила, заломала, затянула, увлекла даже, казалось бы, такого кроткого и аполитичного человека, как Иван.

И вот настал день отчетно-перевыборного собрания, которое должно было перерасти в маевку и далее в мужицкий бунт – бессмысленный и беспощадный.

Собрались все, как обычно, под сосной. Сначала все шло по набившему уже за столько лет оскомину регламенту: «Собрали столько-то, на вывоз мусора не сдали такие-то, нажгли, охренеть, столько-то». Потом потихоньку перешли к самому интересному вопросу: «Кто будет следующие пять лет запускать руку в общественный кошелек?». На мгновенье повисла гнетущая тишина, что, как известно, всегда является затишьем перед бурей.

Безмолвие нарушила бухгалтерша, проскрипев словно несмазанная дверная петля:

– Предлагаю единогласно оставить нашего уважаемого Прокопия Алексеевича на третий срок. Есть ли у кого возражения?

И тут же быстро-быстро затараторила:

– Хотя, думаю, тут нам и так все понятно. Я, собственно, только для проформы и спрашиваю.

Есть – загудело собрание. При этом сразу несколько рук выпихнули Ивана в середину круга.

Иван откашлялся и перечислил по врученной ему бумажке все грехи Председателя от младых ногтей вплоть до последних седин в бороду включительно.

По мере того, как Иван зачитывал обвинение, Прохорчук, словно хамелеон, менял лицо от розового до темно-фиолетового.

Видя, что звереющая толпа его вот-вот поднимет на вилы, и при этом ясно понимая, что все сказанное им в свое оправдание будет немедленно истолковано против него (тем более и сказать-то особо нечего), Прокопий принял единственно верное на тот момент решение – контратаковать:

– Баня моя вас, значит, не устраивает? А твоя, гляжу, Петрович, баня тебе очень даже по душе, та, что ты из соседнего строевого леса сманстрячил. Думаешь, я не видел, куда те сосны делись, под которыми все присутствующие по два центнера боровиков каждый год снимали.

– А не ты ли, Алинушка, десять соток нашего лесного фонда своим глухим забором обнесла?

– А ты, Степан, жучок свой со счетчика хоть иногда снимаешь, хотя бы так – для профилактики?

На каждого у меня из вас в этой тетрадочке что-нибудь да имеется – он помахал над головой потрёпанным блокнотом, – слышите, на каждого. И в нужный момент я эту тетрадочку достану и покажу кому следует, даже не переживайте.

В ответ в толпе кто-то всхлипнул, по рядам волной прошел противный запах то ли валерьянки, то ли еще каких-то медикаментов.

Поняв, что с кнутами он слегка перестарался, Прокопий решил отсыпать совсем уж было раскисшему обществу немного пряников:

– Да, кстати, чуть не забыл. А вот если мы будем жить дружно, то вместе мы много чего добьемся – дорогу отсыплем, гравийную, я уже с муниципалитетом, кстати, договорился. А там, глядишь, и газ проведем, даже не сомневайтесь, у меня глава поселения знаете где … вот он где. Прохорчук сжал кисть в кулак и внушительно помахал им над головой.

В толпе раздался вздох облегчения.

Прохорчук, понимая, что уже выиграл этот раунд, позволил себе, артистично подбоченясь, изречь красивую фразу, услышанную им недавно по телевизору: