Падает снег. Это происходит со вчерашнего дня. Намело уже много. С утра я расчистил дорожку. Наверное, мне стоит выйти и встретить Ингу внизу, у подножья холма.

Стоя у окна спальни на втором этаже, я думаю о том, что высокие деревья, окружающие дом, скрывают его совершенно от посторонних глаз и заглушают шум машин, проезжающих всего в нескольких десятках метров от него. Кажется, что вокруг на много миль нет никакого жилья. Только с одного места на шоссе виден край крыши моего дома, но ручаюсь, что заметить его трудно: шоссе поворачивает, и водители обычно сосредоточены на дороге, проезжая такие участки.

Любитель тишины и одиночества построил этот дом лет тридцать тому назад. Позже еще два или три дома появились по соседству – вглубь леса, дальше от шоссе. А я купил этот дом прошлым летом, когда мне окончательно осточертело мое предыдущее жилье: выйдя из очередной больницы, я безвылазно проторчал дома пять недель, отключив телефон и не всегда открывая дверь, даже если знал, что ко мне должны прийти. Пора было что-то менять.

С Ингой меня познакомил Рольф. Да, кажется, Рольф. Будь я проклят, если помню. Но Рольф был при нашем знакомстве. Кажется, это ему пришло в голову, что мне нужна такая женщина, как Инга.

Не знаю, догадывается Инга или нет, что она значит для меня. В ноябре мы были помолвлены. Мы проводим всё свободное время вместе – каждый день, когда она свободна. И я совершенно не возражаю, что она хозяйничает в доме.

В гостиной она обожает рассматривать призы. Она берет их в руки, вытирает пыль (они действительно в этом нуждаются), смотрит на них с восхищением и ставит на место. Призов здесь достаточно. В гостиной собрано всё, чего я добился в спорте за свою жизнь.

Еще Инга обожает рассматривать фотографии и слушать мои рассказы. Она готова слушать одну и ту же историю снова и снова. Иногда мне кажется, что я должен был видеть её раньше – скажем, в толпе болельщиц. Но я знаю, что её там не было.

Инга работает медсестрой в больнице. В той самой, где я провел лето, но в другом отделении. Я лежал в травматологии, а она работает в кардиологии. Рольф, навещая меня, повстречался с ней в вестибюле, и ему пришло в голову нас познакомить.

У меня далеко не сразу возникло желание рассказывать Инге спортивные истории. Калека не станет говорить о тех временах, когда ему была неведома эта адская, изнуряющая неподвижность. Калека думает: когда-нибудь потом. Если выживу.

Так или иначе, через некоторое время Инга уже многое знала о моей спортивной карьере. Она ни разу не перепутала названия команд, имена гонщиков, даже даты заездов. Меня, признаться, это удивляло.

Я начал доверять ей и иногда рассказывал ей (впрочем, это началось совсем недавно) не только про удачные свои гонки, но также и про некоторые промахи и провалы.

Если быть точным, я рассказал ей почти обо всех заездах, кроме одного, ставшего последним. Уж слишком неудачным он получился.

Воспоминания о том заезде доставляют мне боль и стыд. Да, черт побери, он не принес мне славы. Но такова судьба.

Если Инга меня когда-нибудь спросит, как это я умудрился так влипнуть – я не знаю, что ей скажу. Только она вряд ли спросит. Она очень тактична. Поэтому мне с ней хорошо. Ей не нужно объяснять. У нее есть внутреннее чутье, ведущее в обход острых тем. Она правильно делает, что полагается на свое чутье.

Молодой человек, сидевший за столом у окна в доме на холме, отложил в сторону старую тетрадь и закрыл глаза. Этот текст он перечитывал уже не в первый раз. Фактически, он знал его наизусть.

Он нашел эту тетрадь, когда разбирал старые вещи в чулане. Текст был написан синими чернилами, и они выцвели от времени. Чернилами уже давно никто не пишет. Кажется, они вышли из употребления еще до того, как он родился на свет.

Он знал, что там дальше, в том тексте. Имя женщины, и оно зачеркнуто так старательно, что прочитать его невозможно. Все следующие абзацы на странице вымараны. Никто никогда не должен был узнать, в чем и перед кем исповедовался (а может быть, кого и за что проклинал) тот, кто писал эти слова. Разобрать можно только обрывок одной фразы – «ты лучше поберегись».

Молодой человек подошел к окну и стал смотреть, как падает снег. Шоссе внизу, у подножья холма, заволакивалось белой пеленой. Проехал одинокий хэтчбек, прочертил колесами темную колею, и вот опять никого.

Он вернулся к столу, взял чистый лист бумаги, шариковую ручку и стал писать.

Твое имя – Эва. Так звали женщину, о которой говорят, что она совратила Адама.

Я думаю, что Адам просто очень её любил.

Когда я впервые увидел тебя – а было это, если ты помнишь, январским утром, – я понял, что ты создана для любви. Но я узнал тогда кое-что еще, только вот понял это сильно позже. Я узнал, что так начинается путь, который ведет к отчаянию; но сперва, чтобы заманить человека на этот путь, ему посылают иллюзию счастья. Тогда мне казалось, что я знаю, зачем родился на свет. Всё было очень просто: чтобы любить тебя.

Альф работал тогда в магазине своего отца, в Сегельторпе. В то утро я возвращался в Стокгольм через Худдинге и заехал к нему. Ночью я посадил аккумулятор, а в том магазине торговали запчастями.

После такой ночки следовало бы не мешкать и ехать спать, у меня уже и глаза слипались, и вообще я чертовски устал. Но я почему-то тянул резину, беседуя с Альфом возле витрины.

Интересно, тебе-то было ясно, что я ждал тебя? Стоял и ждал, что ты придешь. Именно в тот день. Я часто бывал там, у Альфа, и если бы ты не появилась в то утро, то мы бы с тобой, наверное, всё равно встретились рано или поздно. В тот день я не мог уйти и сам не знал, почему.

А потом я оглянулся.

Сквозь витрину ты смотрела на меня.

Я до сих пор вижу это, Эва; но если ты спросишь меня, то я отвечу, что всё забыл.

Свен остановил мотоцикл у входа в магазин и прищурился: январское утреннее солнце резало глаза. Морозный воздух бодрил, что было очень кстати после двухчасовой поездки по шоссе.