– Черт, Лили, что случилось?

– Прости, что разбудила, но мне нужна твоя помощь.

– А почему ты не вызвала медсестру?

– Подумала: муж будет рад поспособствовать. Извини, ошиблась!

Он тяжело вздохнул и поднялся на ноги.

– Не сердись, устал ужасно и поглупел спросонья. Давай руку, дорогая, сейчас все сделаем.

Я отпихнула его и заорала, дав волю гневу:

– Ты устал? Да неужели?! Что тебя так утомило, котеночек? Тебя тошнило три месяца? Тебе взрезали живот, как посылку? Ты потерял литр крови? Ты только и делаешь, что сцеживаешься в бутылочки? Не можешь один добраться до сортира? Потерял сон от страха? Давай, милый, поделись со мной, и я помогу тебе отдохнуть!

Я начала судорожно жать на звонок. Он лег досыпать.

Акушерка помогла мне сесть поудобнее и пристроить молокоотсос. Я занялась делом, но мысли никуда не ушли. Меня трясло от злости. Ярость незаменима, если требуется замаскировать грусть или страх, похоронить чувство вины или стыда. Ярость, подобно карточному джокеру, занимает место эмоций, которые нас «грузят», и мы превращаемся в совершеннейших тиранов. Феномен хорошо мне знаком – я его испытала на практике. Несколько лет назад я сумела справиться с тяжелейшим испытанием в моей жизни, но отпугнула почти всех друзей.

Не знаю, почему я сорвалась на твоего папу. Наверное, все дело в его спокойствии. Я счастлива, но мне страшно, а он просто счастлив. Восхищается твоим носиком – и не замечает маски, которая его прикрывает, любуется дочкой, абстрагировавшись от проводов и трубок, поддерживающих в тебе жизнь, и не задается фатальным вопросом «А что, если…». Наверное, бешусь я по очень простой причине: он может в любой момент вернуться домой, но не делает этого, и все им восхищаются. А может, он просто попал под горячую руку. Тех, кого любим, мы терзаем самым жестоким образом.

Я была к нему несправедлива.

Я остыла.

Успокоилась и прошептала:

– Прости меня.

Он не ответил. Даже головы не оторвал от подушки и не взглянул на меня.

Я вызвала медсестру, отдала ей бутылочку с молоком, легла и, уже соскальзывая в сон, услышала голос твоего отца:

– Ты кричишь – и тебе становится чуточку легче, я молчу, но мой страх неотличим от твоего.

16:54

17:23

17:24

Эдуар больше не боится дверей. У него новое увлечение: он вообразил себя бобром и грызет журнальный столик, покушается на ножки гардероба в прихожей, бросается на кухонный шкафчик. Стружкой пока не какает, и на том спасибо. Ветеринар называет его состояние депрессией.

– Хозяин ушел, и Эдуар решил, что его бросили. Я пропишу лекарства, но вам придется помочь ему справиться. Играйте с вашей собакой, пусть пес почувствует свою значимость.

На обратном пути я наблюдаю за Эдуаром в зеркале. Он лежит на заднем сиденье, положив голову на лапы, и меланхоличным взором смотрит в пустоту.

Не знаю, что и делать. Я и со своими чувствами едва справляюсь, мне не до собачьих сантиментов! Останавливаюсь у подъезда, хватаю телефон и звоню Тома. Он отвечает после четвертого гудка:

– Привет, мам!

– Привет, милый. Как дела?

– Суперски! Дело срочное или я могу тебе перезвонить?

Я подскакиваю от испуга – кто-то шумно дышит мне в затылок. Эдуар услышал голос хозяина и ужасно возбудился.

– Ничего срочного, просто хотела узнать новости.

– О’кей, целую!

– Целую, мой маль…

Но он уже закончил со мной.

Я несколько минут уговариваю Эдуара выйти из машины. Он нехотя тащится к подъезду, а по лестнице взбирается, как осужденный на казнь. Я подбадриваю его, но мой голос звучит фальшиво – уныние победило.

Терпение закончилось, как у человека, добравшегося до места назначения. Я запираю дверь, сбрасываю туфли и бегу в туалет. Эдуар садится напротив, смотрит на меня правым глазом. Я захлопываю дверь, чертыхнувшись вполголоса. В квартире наверху шумно – дети носятся по комнате, мать прикрикивает на них: «А ну-ка успокойтесь!»

Выхожу и не вижу пса. Эдуара нет ни в кухне, ни в комнате Тома, ни у меня. Зову его – не откликается. Нахожу в гостиной: мсье лежит на диване, а завидев меня, отворачивается к стене.

– Слезай, Эдуар.

Ноль внимания.

– Давай, давай, ты прекрасно знаешь, что диван не для собак!

Он не реагирует: голова повернута на 180 градусов, уши прижаты, выпученные глаза уставились в какую-то точку на стене. Этот гений свято убежден, что я его не вижу, раз он на меня не смотрит.

Начинаю смеяться, и песий хвост «отмирает», выбивая медленную дробь. Я бегу в комнату сына, кричу во весь голос:

– Тома, иди посмотри, что творит твой дружок!

В ответ – тишина. Я часто забываю, что мой мальчик съехал, он теперь самостоятельный мужчина. Черт, как больно…

Сегодня утром ты переехала в отделение неонатологии, на пятый этаж. Прощай, кувез[6], да здравствует столик с подогревом. Они утверждают, что это обнадеживающая новость.

Отделение разделено на три зоны: голубую, розовую и зеленую. Тебя размещают во второй.

В собственном боксе, за закрытой стеклянной дверью. Жалюзи на окнах опущены, чтобы свет не попадал тебе в глаза. Вокруг колыбели расставлены аппаратура, голубое кресло, стул, стол, стеллаж для твоих вещей, косметика для новорожденных. На стене висит белая доска – мы можем писать и рисовать на ней или развесить фотографии, чтобы твое первое собственное жилье не выглядело обезличенным. Сюда можно приходить в любое время, днем и ночью, и оставаться сколько угодно. «Вы здесь у себя!» – так они нам сказали.

До сих пор я не решалась взять тебя на руки. Врачи убеждали меня, что это принесет пользу, что тактильный контакт – наиглавнейшее лекарство, а я отвечала, что очень боюсь – вдруг ты замерзнешь или проснешься! Но правда в том, что мне было страшно не за тебя.

Я знала: если приложу тебя к себе, все загублю.

Но сегодня утром наконец решилась.

Я села в голубое кресло, сняла футболку и лифчик и застыла в ожидании. Патронажную сестру звали Эстель, и ее природная нежность поражала воображение. Она не говорила – пела. Эстель устроила тебя, не задев ни одного проводка, мне было так страшно, что я начала задыхаться, как перед важной встречей.

Ты сразу инстинктивно приняла самую удобную позу, прижалась личиком к моей груди, и я перестала видеть маску и трубки и больше не слышала тревожного «бип-бип» монитора.

Я знала, знала, что все будет плохо. У меня дрожали ноги, в сердце произошел взрыв.

Не знаю, суждено ли тебе жить, любовь моя, но я рискну. А если случится худшее, утешусь тем, что твой животик прижимался к моему, твои пальчики касались моей кожи. Я познаю великое, самое мощное на свете чувство материнской любви.

Я стану матерью.

Я посмотрела на часы.

Вторник, 18 сентября, 09:43.

В этот самый момент я тебя узнала.

Не знала, что в нашем теле столько воды. С меня сегодня сошло столько пото́в, что ими можно оросить всю планету. Нора – совершенно сухая! – ободряюще мне улыбается. Урок африканского танца начался десять минут назад, а я уже жалею, что не выбрала курсы лепки из глины.

Нашу преподавательницу зовут Мариам – высокая, очень коротко стриженная хохотушка в ярких одеждах и крупных позолоченных украшениях. Она рождена, чтобы танцевать, ее движения завораживают, и я не свожу с нее глаз. Потом бросаю взгляд в зеркало. О ужас! Нет зеркалам, буду воображать себя такой же грациозной, как наша наставница.