Только духом окреп Иоанн, тело разрушаться стало… Заживо распадается… Как у отца… Изнутри гангрена поедает Иоанна. Снаружи — весь отек он… Руки, ноги… Бывает полегче временами, да недолго. О женской ласке уж и думать нечего. Тварь неразумная, Зорюшка, любимая гончая царя, — и то теперь с визгом убегает, едва он руку протянет приласкать ее… Чует пес дыхание смерти!

Одна кроткая Арина, жена Федора, приходит порой, приглядит за умирающим, подаст, что надо, не грубой чужою рукой челядника, а нежной и ласковой, дочерней рукою…

Март стоит на дворе… весной повеяло. Солнце стало чаще и дольше светить в окна опочивальни больного старика, словно вливая жизнь и бодрость в его холодеющее, изможденное тело.

— С весною и ты, царь-батюшка, оздоровеешь, гляди, — ласково улыбаясь, сказала больному Арина, входя в середине марта в опочивальню царя поглядеть, не надо ли чего старику.

Добрая, отзывчивая женщина искренно жалела свекра, о котором порою забывали и самые приближенные люди.

Сейчас, сияющая, свежая, как дитя весны, как луч солнечный, появилась она в опочивальне и своими темными, лучистыми глазами стала вглядываться в лицо больного.

Смуглая, тонкая, хотя и меньше, чем брат Борис, выдавала лицом Арина свое восточное происхождение, все-таки видно, что не русского корня она. А голос — пленительный, бархатный, говор с легким нерусским носовым оттенком — душу ласкали они всем, больному же старику в особенности…

Порою запевала негромко сноха песни печальные, протяжные… И отрадные, светлые слезы катились по его дряблым щекам, туманя воспаленные, вечно бегающие, подозрительно и злобно выглядывающие глаза…

Призраки и тени по ночам носились перед этими глазами… И тогда, окончательно лишаясь рассудка, он метался в покое и кричал, сам молил:

— Орину, скорее… Пусть молит Господа… Пусть голос подаст… споет мне… Разгонит духов злых…

И он сам шел к снохе, или она являлась к нему… Говором, голосом, песенкой, прикосновением нежной, прохладной руки отгоняла тьму безумия, то и дело налетающую на этот мощный когда-то дух.

И вот сейчас, в полуденную пору, когда ушли все в трапезную, явилась Арина проведать, не забыт ли совсем больной.

Отекший, огромный, как колода, он уже несколько дней и двигаться не мог, не вставал с ложа.

Увидя Арину, осклабил Иван свой рот, теперь почти лишенный зубов, несмотря на то, что только 53 года ему.

— Оринушка, касатка… Солнышко… Правда моя… Авось оздоровлю… Сам чую: силы прибывают. Хошь свадьбу играть… Што же? Хвор я, да не мертвец вовсе… И не перестарок… вона бояре мои, Сицкой да Куракин… Обоим за седьмой десяток. А бабы их пузаты. Не от полюбовников, бают… Мне же и на два десятка поменей старцев тех… Хе-хе…

— Пошто же, осударь, царицу-осударыню не зовешь к себе? — отозвалась Арина, оправляя ложе больному, приводя в порядок сбившиеся покровы.

— Нейдет, сука… Получше нашла, гляди… Да ей ошшо лекаря подлые нашептали, што от меня занедужить может. Клеплют все. Жили же… и Митю от меня прижила, — несталосяснейхудо…Опшю мне бает: «Самому, муженек, не след тобе к бабам ластиться…» Сам я не знаю, што ли, след али не след? Подлая…

И, ухватя за руку Арину, он вдруг умильно зашептал:

— Оринушка, пожалей старика… Хошь девку свою, которую ни на есть, приведи… Поубрала бы у меня… Ишь, не ладно как… Сорно… пыльно… А?

И, не ожидая ответа, которого не умела даже дать стыдливая женщина, он вдруг взял ее и за другую руку и с неожиданной силой, полуприподнявшись на ложе, зашептал, прижимаясь головой к пышной груди царевны:

— Слышь, дозволь сама… Поцелую… Сюда вот… Грудку твою лебяжью… белую… Только… Оздоровлю… Чую, што здоров стану от тово… Меня ли не пожалеешь… Не рвися… Стой… Не пущу… Никого там… И не ори… Не услышат…Не пущу…

И всей силой стал он тянуть к себе напуганную, дрожащую Арину, которая отбивалась, как могла, и громко звала на помощь.

Ослабевать уже стала женщина, когда на пороге появился врач царя. Услышав крики, прибежал из дальнего покоя, где отдыхал после бессонной ночи, и этим спас Арину. С проклятием выпустил руки царевны Иван и, проклиная, кощунствуя, с пеной на губах, повалился на ложе. А женщина, закрывая руками лицо и грудь, на которой сарафан был разорван стариком, стрелой пронеслась мимо пораженного немчина…

Ночи особенно царю тяжелы… Все голоса какие-то… Храм ему видится темный… Читают имена всех, им внесенных в синодик, и полон храм этими самыми людьми, по ком панихиды поют… Царевич старший впереди… А за ним — все Филиппы, Филиппы, Филиппы… Большие и малые, мужья и жены… Разные… Только лица у всех — такие точно, как у Филиппа было, когда его из собора гнали с позором: кроткое, незлобивое… Да и не Филиппа это лик, а Другого… Того…Распятого за людей… И Иоанн начинает понимать, что он тоже Его распинал… Распинал в лице всех этих призраков, которые были живыми людьми когда-то…

Облитый холодным потом, с диким воплем просыпается Иоанн. А наяву — все то же. Опочивальня его полна призраками, и чей-то голос читает синодик бесконечный… И кровь леденеет в жилах…

И только, когда часы боевые прозвонят рассветный час, — дрогнут тени, побледнеют и скроются… Ненадолго, до завтра. До первой темноты ночной… Умереть легче, чем эти ночи переживать… А днем? Днем совсем иное… Люди, шуты… Попугаи… Послы приходят… Бояре, дьяки… Не все помимо царя делается… И днем вспоминает Иоанн то доброе, что сделать успел для Руси.

Учить стал народ, людей простых и бояр надменных… В уме вспоминает Иоанн: какую принял Русь, какою оставляет ее… И радуется, и спокоен! Днем — ум работает… Ночью — совесть говорит. Не уснула в царе эта гостья докучная.

Медленно, но неудержимо идет разрешение… И лекарей, и колдунов, и ведуний призывал к себе Иоанн… Ниоткуда нет помощи. По монастырям послал умирающий царь просьбу самую смиренную: пусть молят Бога о помощи, о чуде! Молятся попы и монахи… Усиленно моленья шлют… Народ? Он как-то затих, напуган. И не ждет ничего доброго… И желать боится… Но попы усиленно молятся.

И правда, легче стало Иоанну…

18 марта 1584 года проснулся он, словно совсем поправляться готов. Грудь не давит. Спал всю ночь покойно… Видел Настю и Митю во сне… Своего первенца-царевича…Свою первую жену, первую и последнюю любовь. Все же другие? Ну, известно, чем были оне… Спустились с небес будто оба к нему. Митя по лбу ручонкой водит… Свежесть, прохлада в самую душу проникла от этой нежной, легкой ласки, от мягкой детской руки, пальчики которой, как лепестки розы, легли на пылающий лоб Иоанна… А Настя шепчет… Тихо, кротко шепчет:

— Соскучилась. Позабыл ты, видно, о нас, государь… Грех… Ждем… Побывай на досуге…

И скрылись тут же. Не хотели дольше побыть…

— Знаешь, Якобус, добрый сон мне снился нынче, — говорит врачу-англичанину государь…

— То-то, говорили мне, что спали вы спокойно, ваше величество, нынче всю ночь! — с довольной миной, кивая головой, отозвался тот.

Щупает пульс, глядит язык больного…

Встал Иоанн… Легко, хорошо ему… День весенний за окном. Должно быть, прохладно, свежо, но не очень. Вон на солнце какие лужицы от снегу…

— А не сыграть ли нам в шашки с тобой, Якобус? Давно не побивал я тебя…

— Сыграем, государь… Рад служить…

Принесли дорогую тафельницу… Сели играть… Вдруг дернулось судорогой, потемнело лицо Иоанна.

— Скорей, за царицей… За попами! — крикнул только Якобус… И стал около больного хлопотать, бормоча:

— Так и знал… Не нынче завтра следовало ждать…

Над полумертвым царем совершили обряд пострижения, как он давно приказывал, а к вечеру — не стало инока Ионы, в миру — Иоанна IV, Грозного. Свободно вздохнула земля. Свободно вздохнули бояре, войско… Все. И только спрашивали друг друга:

— Как вынесли мы? Как раньше не сдогадались?

Не умели понять, что их же взаимная свара и рознь делали могучим и страшным этого тирана, который при жизни получил имя Грозного и на Руси, и за рубежами ее… Кровавой, пылающей кометой много лет горело на горизонте имя Ивана. Теперь закатилось это светило, такое тусклое, утопающее в ореоле кровавом под конец…