— И, государь, не думай, не тужи, не кручинь себя. Годы твои еще не старые… Всяку хворь одолеешь, — глотая слезы, стараясь улыбкой ободрить мужа, уверяла царица. Но сердце не выдержало. Под предлогом, что надо к детям, она поспешила уйти и в соседнем покое вся забилась в потрясающем, беззвучном рыданье.
Кончилась исповедь, причастили Алексея.
— Матвеева мне… А ранней — Григория Ромодановского… Легше мне… Пока есть силы — надобно приказ отдать… Скорее…
Явился Ромодановский.
Царь, выслав из опочивальни всех окружающих, заговорил:
— Слышь, князь, вера у меня к тебе великая. Служил ты мне по правде, пока я жив был. И по смерти — послужи. Обещаешь ли?
— Не раз я тебе, государю, обет давал… И ныне снова, коли волишь, — перед святым Крестом, перед ликом Божиим поклянуся: што повелишь, исполню. Хоша бы и смерть принять за то довелося…
— Нет… Зачем помирать… Ты — вон какой крепчак… Живи… Жить тебе надо… А я, вот… видишь, брате, помираю… Оно бы и не пора самая… Да, видно, воля Божия… Ох, тяжко и говорить то.
— Передохни малость… Не труди себя так… Потише толкуй… Я разберу…
— Да, и разборка невелика… Есть тамо у тебя казна моя царская… Не раз, как в поход собирался… Жив вернусь, нет ли — чаялось… Вот я…
— Так, государь… Давал мне хоронить и казну твою, и рухлядь хорошую, меха, парчи, ткани… Все цело… Не мало собралося… Сохранно лежит…
— В приказе Тайном… в том покое, что я тебе показал, за дверьми за железными… Ну, ладно… А — нихто не знает?.. не проведали?..
— Кому знать, государь… Без глазу чужова все туды сношено. А заглядывать никому не мочно. Приказ даден… Словно бы там граматы особливо тайные государские ваши положены… И смертью покарать обещано, хто попытается… Не бойсь, государь. Поправляйся скорее. Все тобе сохранно сдам…
— Э-хе… Какая уж поправка… Не мне ты сдашь… Царю новому… И то — не сразу, гляди. Слышь, брате, не надумал еще я… Буду Господа молить, наставил бы меня: ково из сыновей благословить на царство…
— Да, нешто Федор… Ево же, государь, вот год второй идет, и объявлял ты боярам, духовным властям и народу… Али…
— Што ж, што объявлял. Что в летах он совершенных есть. Так это от нево и не отымется. А царем на Руси, мы, государи, умираючи, — вольны, ково Бог нам укажет, постановить, хоша бы и не старшова… Бывали случаи… Да, ты стой… молчи… Не сдужаю много… Слышь, тута, в опочивальне — ларцы стоят… да три укладки невелички… По-прежнему потайно, в ночи, што ли, — снеси туды, где и другое все… И закрой по-прежнему… И заклянись не говорить, не давать ту казну, хоша бы царь али кто иной пытали тебя о ней… Молод Федор… Жадны бояре сильные… И родня вся женина, Марьи Ильинишны, покойницы. Сколь много им ни дай — все расхитят… А придет час недоли… Беда пристигнет, война ли, мор ли, али иное Божье попущение, што казна пуста стоять будет, земля оскудеет… Ох, тяжко и слово сказать… Пожди… — И, тяжело дыша, Алексей помолчал немного, потом снова заговорил: — Вот в те поры — и откроешь царю про клады про наши… А, храни Бог, тебя пристигнет час воли Божией — перед кончиной сыну своему поведай… Тоже под клятвой… да со креста целованием… да…
Он не докончил, умолк.
Широко перекрестился Ромодановский на образа, стоящие в углу, достал из-за ворота рубахи нательный золотой крест и, целуя его, сказал:
— Крест святой и мощи, кои в нем, целую на том, што все поисполню, как ты сказываешь. Не будет моей душе спасения, коли поиначу волю твою.
— Ну, вот, спаси тя, Бог, награди, Спас милостивый… Мне словно легше стало… Теперя — иди. Тамо Сергеич да тестенька… Кириллу зови сюды… Да… Нет… не надоть больше никого…
Ромодановский, сдерживая волнение, ударил челом, припал губами к руке, которую протянул ему царь, и вышел.
Когда Матвеев с Нарышкиным вошли к умирающему, Наталья, кое-как овладев собой, тоже проскользнула в опочивальню, опустилась у самых дверей на скамью, так что из-за полога над постелью царь не видел ее, и сидела тихо, неподвижно, с воспаленными, заплаканными, широко раскрытыми глазами, закусив губу, чтобы не разрыдаться. Ее постоянно веселое, розовое лицо теперь было покрыто багровыми пятнами и все пылало. А порою вся кровь отливала к сердцу, и лицо принимало сразу прозрачный, восковой оттенок, а тело трепетало от озноба частой, мелкой дрожью.
— Што поизволишь, государь?.. Пришли мы, по зову твоему… Рабы твои… Дал бы Господь нам радости: жива-здрава скорей тебя узрети… Повели, государь, повыполним, — первый обратился к царственному зятю старик Нарышкин.
Обычно этот тихий, не особенно умный, простой, мало образованный старик, помещик средней руки, только и находил отрады — вкусно поесть и особенно изрядно выпить. Приподнятое от вина состояние было ему отрадно больше всего. Но сейчас новопожалованный боярин был совершенно трезв и печален. Даже какой-то инстинктивный страх проглядывал в бегающем взгляде его глаз, в напряженном положении головы и шеи, в поджатой губе, в связанных движениях, словно он сам подстерегал врага или ждал, что на него из-за угла нападет смертельный, непримиримый соперник и уничтожит одним ударом.
Старик понимал, что стоит на карте, что связано со смертью Алексея.
Удача — значит регентство Натальи, его собственное безмерное возвышение… Упоение власти, наслаждение всеми благами мира без конца…
Неудача… О ней старался и не думать Нарышкин. Сейчас же холодный, липкий пот выступал на лбу, губы сохли, горло сжимало каким-то клубком… Язык не имел силы сделать движение, чтобы увлажнить пересохшие губы…
Раболепно склоняясь перед зятем, он вперил взор в больного, желая своим опытным стариковским взглядом уловить: как много еще осталось прожить зятю.
«Плох, и вовсе плох сердешный… Часочки, гляди, остались», — сразу пронеслось в уме Кирилла, едва он вгляделся в Алексея.
И тот с чуткостью, присущей иногда умирающим, угадал и значение взгляда и мысли растерявшегося старика.
— Да, тестюшка… Ныне сам видишь: крышка мне… теперя… Да и тобе не в долгих… Вот и порадь мне по чистой совести… отметая всяку корысть и кривду… всякое людское да мирское вожделение… Как мыслишь для земли бы лучче: Федору царство приказать… али…
— Внучку… царевичу богоданному, Петрушеньке нашему… Вестимо, ему… ему, государь… Ишь, какого тобе Господь послал… Дитя — што и нигде не сыщешь… Не беда, што мал… Найдется и для…
— Так… ладно… Сдогадался ты, Кириллушка, о чем речь поведу. Да и я наперед ровно и слыхал, што сказать нам можешь… А вот вдругое спрошу, как мыслишь: силы станет ли, сберется ли ведьмочного люду столько, штобы и уберечь до совершенных лет юного царя-малолетка?.. И царству пораду дать, не завести междуусобицы, от коей и земля погибнуть может… Вот, помысли, по чести скажи… Оно, и то сказать… ранней бы мне самому многих бояр и властей опросить… Да, все думалось иначе… Не пора-де. Ан, пора и приспела… Так, говори уж…
— Сказал, государь… Инова не придумаю. А и спрашивать не надобно. Не раз со многими людьми и у меня и у других близких наших толковано… Уж не посетуй, твое царское величество… Так, про всяк случай говорилось… Очень многие на том стоят, и люди не малые: быть бы меньшому в больших, попередив и старшова… Вот, государь, моя правда, как на духу…
— Так ли, Сергеич?.. Чай, и ты… про всяк случай… о том же толковал порой…
— Нет, государь, не случалось. А на спрос твой скажу: верно боярин честной Кирилло Полуэхтович сказывает: не мало есть народу и значнова, не простова — кои за новую семью твоево царского величества, за Нарышкиных с царевичем Петром Алексеевичем станут, Милославским да присным их — насупротив… Хотя бы и до крови и до бою дело дошло… И меня заботит дума: как бы свары да резни братской не было… Вон, сам ведаешь: по полкам ратным, особенно по стрелецким — смута всяка да шатанье пошло… С крестов да с поклонов починалося… А теперя — и ины сказки сказывают. Все им не в угоду… Все — не по правилу… То и гляди, разруха, мятеж зарыкает, аки лев голодный… Тут и подумаешь… И ума не приложишь.
