Обсосав влажные усы, на которых остались следы квасной пены, Гагарин поглядел на Келецкого, вот уж с полминуты сидевшего молча и как бы размышлявшего о том, что сообщил ему князь, и спросил:
— Ну, как думаешь, Зигмунд?.. Разумно я сделал, что поймал быка за рога, или нет?
— А разве же ясно — вельможный ксенже не хцял того сам? Разве ж из пол-року мы о тем не хлопотали бардзо усердно? — вопросом на вопрос ответил уклончивый наперсник.
— Так-то оно так. Да не о том я тебя спрашиваю. И ты хорошо разумеешь, о чем я говорю. Все выходит по-моему, как я задумал, как вел. И ты немало помог мне во всех оказиях, какие представлялися. А вот ныне, когда игра сыграна… Когда не чужой, недружелюбец нам, хозяином будет в богатой Сибири… Когда моя она… и может, на долгие годы… Может… может, на очень долго?!. Раздумье и берет… Знаешь меня, Зигмунд. Пожить люблю. И людям не мешаю. А там что? Тобольск хоша бы взять? Столицу тамошнюю. Бывал в ней. Домов и тысячи не начтешь…
— Теперь побольше будет…
— Ну, полторы… Народу — тысячи три кроме черни… Дворца нет, даже дома нет для меня сносного. Три каменных домишка на весь город. Кругом — тын деревенский, стены деревянные… Туды же крепость!.. Киргизы ль подбегут, свои ли взметутся, — и кинуться, укрыться некуды… Опасное место… Людишки темные, грязные, вечно пьяные, кто побогаче… Бабы не хуже мужиков пьют… Сорочки по месяцу не меняют… Тьфу! Красятся… Показно, густо так… Лапищи во какие, словно у медведицы… А ты знаешь: я кругленьких, вертлявеньких люблю, чтобы она, как арабский конек под седельцем, играла… Что же мне делать там? Ни собраний и ассамблей, ни дам, ни удовольствий никаких… Правда: прибыльное место. Так у меня и своего немало… Вот и думаю: не отказаться ль?.. За недугом, мол, за негаданным-нежданным… Ты мне его придумаешь… А?.. Как скажешь?..
— Кеды наияснейший пытает, я только скажу цо княж, много лет там жили — и плохо не было… Есть там же ж и беленки румяненки, черноглазенки… Бардзо отличны. Ходят они два раза в недзелю до байни. Можно сказаць, чтоб чтыре раза шли и кошулю цо раз меняли… И з собой привесть можно. И вызвать потем можно… Ханы дикие в своих кочевках мешкают… А сколько у их пенкных тых перепелучков?! Вам ли не достаць, чего захцеце?..
— Положим, правда… Да тоска… С кем мне там время делить?..
— А ту з кем?.. Знакомцув много. А щирых приятелев машь, яснейший ксенже?..
— Правда, нету… Кому нужда или корысть, тот и гнет тебе спину… Да ведь и там так будет…
— Значит, все одно… Зато там сам найяснейший ни пред кем уж не загнется.
— Ты на кого намекаешь?.. На капитана?.. Я и перед ним не гнусь. Он помнит и знает, что я — Рюрикович в двадесять и третьем колене. Начальник роду нашего, Михайло, княж Иванов сын — Гагара, прапраправнук Ивана Всеволодовича, удельного князя Стародубского… А род капитана тогда только с нашим родом ровняться да брачиться стал… И то сказать еще: как сам он навеселе, все ходит за боярином Тихоном Стрешневым да допытывается: «Старый! Ужель мне тебя батькой звать?..» Что же мне перед ним гнуться так очень?..
— Не пшед ним… А сан его такий… Кеды ж наияснейший будет в Сибиру, то и сами…
— Будем не меньше саном?.. Твоя правда. Вот это одно и манит меня… Что старше, то больше почет я любить стал… Да и тут надоело… Столько путаницы… И с доброхотами моими, и с ворогами… и с царем, и с царевичем… Хотел бы ему от души помочь… Да чем?..
— Чем?.. Може там увидице, яснейший ксенже…
— Там?.. Увижу?.. Не пойму… Говори прямо…
— Можно сказаць! — слегка понижая голос и невольно оглядываясь, сказал Келецкий. — И в Сиберии, как наияснейший сам вешь, немало доброхотов цезаревичу знайдется… Венц, як тут… Хто по старей вере хочет жиць, туды уходзе. А у цесажа уж давнейше нездровье… и бардзо опасне… Может и длуго жиц… Может и помереть одним разом… Хто знает, який тестамент цесаж ваш зложил? Хто по нем застемпит на трон? И регентство можно… и… Вшистко можно ждаць…
— Да, всяко может случиться… Не так Катерина Алексеевна, как мой кум и благодетель, пирожник бывший, ныне — «друг сердечный» государя… с государыней вместе… Алексаша высоко метнул… Хитро петли вьет… От него всяко станется. Надо готовым быть, твоя правда, Зигмунд…
— Не моя то правда, а Господа нашего Иезуса! Hex бедзе похвалене Имя Го!.. Так, я муве…
— Понимаю… Не всероссийским — так хоша сибирским царем можно будет поставить старшего наследника… Ловкая затея… И не то, чтобы уж очень оно хитро было… А, знаешь, умен ты, поляк! Я еще нынче вот, недавнушка… Поздравляли меня с назначением… Подошел и царевич наш. Да потихоньку и шепчет: «И ты меня покидаешь, Петрович? Правду молвят: „Кому счастье — доля, с поклоном все прут. А у бездольного — все други, знай мрут“…» Тогда я и шепчу на ответ: «Спокоен бы ты был, царевич. За твоими делами, тебе на помочь еду туды»… Он просиял даже, веселый отошел. А по правде сказать, не то было у меня на уме… Нынче же вечером доброхоты шепнули мне было, что гневается капитан, презирать стал на дружбу мою с царевичем… Я, штобы от греха подале, сунулся в Сибирь… Да, видно, сам Бог хочет, чтобы и тут я пригодился бедному царевичу… Поглядим… Умное ты мне слово сказал, Зигмунд… Я тут на досуге подумаю. Можешь идти, ежели сон клонит…
— Не!.. Кеды яснейший позволит, я еще цось скажу…
— Говори… говори…
— Кроме старинных русских, много шведув и немчув есть в Сиберии. Пленные и торговы людзи… Их надо к себе пшиволац (призвать)… Они много пользы зробют… И надо всяку христианску веру в Сиберии не заброняц… И католицтво… и…
— Знаю, знаю твои составы… Сам из братьев иезуитов, хоть и отнекиваешься… Да мне все равно. Человек ты умный, скромный… Мне зело полезен бывал не раз и при телесных недугах, и когда смута душевная приспевала… Я не дикарь… Что ж, могу понять каждого, хотя бы и чужого по вере. Не бойся! Никого не прижму… И вашим миссионерам католическим тоже позволю язычников обращать… А тебе, конечно, твои ксендзы за то спасибо скажут…
— Не о тем я… Не про себе думка… Я за яснейшего пана и за цезаревича думаю… Ежели пшийдзе час цо зробить, все западны потентаты будут видець, что вшелька вяра христианска в Сиберии волима… Як мыслишь, наияснейший: бендон помогац вам и цезаревичу ве всем, чи не?..
— Ну, вестимо, вестимо: скорее помогут, если за нас да за наши затеи с царевичем ваше «святое братство Иезуитское» все станет… Сила немалая!.. Иные государи на Западе и то жалиться стали, что жмут их ксендзы да патеры… Ничего. Нас они не прижмут. А помочь могут, твоя правда. Так надо и их ранней подмаслить… Не забуду слово твое!.. Выйдет по-твоему… Пиши генеральс-аббату твоему, что обещаю я в Сибири все вольготы и католикам, и всяким христианским людям. Не стану пытать, вешать али на кострах жечь… как… Ну сам знаешь, про кого думка…
— Вам, вам; наияснейший ксендже! — совершенно просияв от такой легкой победы над упрямым порою, хотя и безвольным Гагариным, с низким поклоном проговорил Келецкий. — Жиче наилепшего, вельможный муй ксендже… Пора и спаць найяснейшему…
И с новым глубоким поклоном Келецкий ловко, бочком вышел из опочивальни.
Гагарин, которому даже жарко стало от вереницы дум, волнующих сейчас его душу, сбросил с себя шлафрок, раскинулся на постели и, устремив глаза в одну точку, видел сны наяву… Новый блестящий двор там, далеко, на Востоке… Безвольный юный властелин, обязанный всем ему, Гагарину… И даже власть такого временщика и любимца, как Меншиков, меркнет перед влиянием и властью его, Матвея Петровича… Одна дочь, княжна еще молода, не замужем… Кто знает?.. Она может разделить корону далекой Сибири с Алексеем… И тогда — благодетель и тесть молодого государя — не он ли, Гагарин, будет настоящим господином всей необъятной богатой страны?.. Кто тогда сравнится с ним по могуществу и по силе, как уже сейчас никто не может сравниться по родовитости и чистоте крови!..
Грезил наяву Гагарин. А утро, пробиваясь сквозь опущенные гардины, заставило померкнуть свет восковых свечей, догорающих в золоченом канделябре, и бледнело сияние тяжелых лампад, трепетно мерцающих в углу пред образами…
