– Жениться собрался? Они все одинаковые, все ищут где получше кормят. Надо ж быть таким тупым, хотя б нашел себе кого после армии. Кто тебя три года ждать будет? – с каким-то легким злорадством стал говорить отец, когда Геннадию пришла повестка. Это произошло как раз после того, как Михасевич решил сделать предложение Лене.

Девушка жила в соседней деревне, работала на заводе и собиралась пойти учиться в техникум. Михасевич часто провожал девушку с работы, чтобы той было не страшно возвращаться одной через лес, и завороженно слушал о ее планах и мечтах. Их отношения были больше дружескими, чем романтическими, но в деревне все постепенно стали считать их парой. Лена не замечала этих слухов или не хотела замечать. Ей льстило отношение Михасевича, а заводить другие романы не хотелось. Быть одинокой девушкой в деревне так же предосудительно, как и бегать на свидания с разными людьми. В любом случае будут говорить что-то неприятное. Лучше всего, когда тебя считают чьей-то девушкой. Никто не лезет с ненужными предложениями, никто не сплетничает о тебе по вечерам.

– Будешь меня ждать? – спросил Михасевич, показывая девушке повестку. Лена немного оторопела от такого вопроса. Она никогда не считала молодого человека кандидатом в мужья. Между ними даже сексуальных отношений никогда не было.

– Конечно, буду, – с легкой иронией в голосе сказала девушка, разглядывая повестку. Михасевич не услышал в ее голосе оттенка иронии.

1919–1967 гг. Деревня Козуличи. Могилевская область

Уже к 1960-м годам Михаил Кузьмич Жавнерович превратился в гуру сыска, имевшего огромное количество наград, непогрешимого и образцового прокурора, пусть и с немного закостеневшими взглядами, но со стопроцентной раскрываемостью и безупречной репутацией ветерана Великой Отечественной, участника партизанского движения и гения допроса. Впрочем, так было не всегда.

Михаил Кузьмич Жавнерович лет тридцать проработал в Прокуратуре БССР. Примерно двадцать из них он считался главным, гениальным и непогрешимым следователем со стопроцентной раскрываемостью дел. Так долго, что даже он забыл уже о том, что когда-то он не был лучшим следователем, а был насмерть перепуганным парнем, который отчаянно не хотел на передовую. Тогда таких было много, это потом уже все они превратились в бесстрашных бойцов, бегущих наперекор трассирующим пулям фашистов. Это потом они так часто слушали рассказы товарищей, так часто представляли себя на их месте, что сами стали верить, что принимали участие в событиях, о которых только слышали. Спустя еще несколько лет эти же люди стали рассказывать когда-то слышанные истории от первого лица, приправляя их яркими деталями и образами. Так происходит всегда с любой профессией. Кем бы человек ни работал, профессиональных историй обычно набирается не так уж много, а рассказать что-то всегда хочется. Эти истории, услышанные в курилках и на корпоративных мероприятиях, перемешиваются и разделяются поровну между всеми представителями профессии, не важно – военный ты, врач или учитель.

Жавнерович предпочитал не вспоминать и не рассказывать о своем детстве и времени войны, стараясь ограничиться скупыми анкетными данными, которые требовалось указывать во всех документах, но чем дольше он служил в органах, тем чаще от него требовали рассказов о войне и тем реже встречались ему те, кто помнил насмерть перепуганного парня из Первой минской бригады партизан.

Он родился в 1919 году деревне Козуличи Бобруйского уезда в обычной, довольно обеспеченной по деревенским меркам семье. Своим детством он застал краткий период исторического затишья на фоне НЭПа, а вот подростковый возраст пришелся на страшные 1930-е годы. По всей стране стали организовывать колхозы и совхозы. Выращивать что-то на своем огороде теперь было запрещено, а продукты можно было получить только за карточки. Эти мятые талоны ценились намного выше любых денег. За деньги нельзя было получить продукты, а вот за эти заветные карточки, казалось, можно купить счастье и достаток. Только выдавали их в зависимости от того, как к тебе относится председатель колхоза, а настроение у него слишком быстро менялось.

Голод присутствовал в их жизни столько, сколько он себя помнил. Летом было чуть попроще, а зимой голод не отступал от их семьи ни на шаг. Постепенно жизнь становилась все страшнее, но ребенок не замечал того, как вода в его котле нагревается до значений смертельной опасности. Он помнил, как надувались животы от голода у соседских детей, помнил, как то и дело до него доносились слухи о том, что кто-то умер от истощения. Все это было в порядке вещей. Так жили все. Иногда становилось проще, иногда – сложнее. Однако совсем далеко голод не отступал никогда.

Все стало меняться к худшему, когда ему было тринадцать лет. На дворе шел 1932 год, и до деревни Козуличи докатилась наконец волна всеобщей коллективизации и раскулачивания. В силу как раз вступил так называемый «закон о трех колосках». Колоски, которые случайно завалились в карман при сборе урожая, могли быть истолкованы как попытка украсть собственность колхоза. Такое преступление каралось немедленной отправкой в лагерь или расстрелом, причем амнистия на любую статью о хищениях государственной собственности не распространялась.

– Родине нужно больше хлеба, – пояснила мать, когда они наблюдали за тем, как из ближайшего дома их соседа выводила команда молодых мужчин в форме и с совершенно одинаковыми лицами. Все знали, что его ведут на допрос, с которого редко кто возвращался живым, и уж точно никто не жил потом долго.

Отряды по раскулачиванию вызывали благоговейный трепет у всех мальчишек. Их все боялись, им все было дозволено, они могли прийти к каждому и каждого могли приговорить к смерти. Они были супергероями, которых все боялись, но которым закон позволял абсолютно все, ведь по факту они и были закон.

Люди не понимали, за что их допрашивают и за что расстреливают прямо в поле. Еще несколько лет назад, во времена НЭПа, было стыдно не иметь собственного огорода, а сейчас не было большего преступления, чем держать у себя в погребе пару мешков картошки. Теперь люди должны были работать в колхозах, выращивать пшеницу и печь хлеб для кого-то непонятного в городе, но при этом умирать от голода. «Потому что Родине нужно больше хлеба». Самым страшным преступлением было иметь погреб или специальную яму для хранения продуктов. Эти погреба и ямы искали повсюду. Если ты мог сказать, где расположена яма соседа, то тебе полагалась пара лишних продуктовых карточек на грязный, с примесью гороха, хлеб.

О методах допросов этих бригад впоследствии писали очень много. Часто людей запирали голыми в амбарах, выводили на мороз или поджигали, только чтобы они сообщили о месте, где спрятана пшеница. Не имело значения, о чьих именно запасах они говорили. Главное, чтобы они признались. Главное – найти место, где спрятаны продукты. Именно от этого зависела премия. Впоследствии Михаил Шолохов напишет письмо И. Сталину, в котором расскажет обо всех ужасах коллективизации, и это поможет. По крайней мере, повторения того беспредела, который творили сотрудники ОГПУ в 1932 году, больше уже никто не допустит. Сажать и расстреливать за расхищение государственной собственности будут еще долго, но вот бессмысленных пыток, глупого и бесконечно жестокого беспредела, который творили молодые, необразованные сотрудники ОГПУ, больше не будет. Справедливости ради нужно сказать, далеко не все люди в этих отрядах применяли пытки в своих методах. Таких было меньшинство, пусть они и работали максимально эффективно. В большинстве случаев эти бригады состояли из обычных молодых людей, которые не имели садистских наклонностей.