Сослуживцы продолжали издеваться над Геннадием, а Михасевич при любой возможности теперь старался найти женщину, продававшую свое тело за деньги, желая тем самым восполнить пробел в своем сексуальном воспитании.

Уже во время службы на судне Геннадий в один из дней драил нижнюю палубу. Это был обычный тихий день на судне, в который начальство нарушило главный закон службы на флоте: срочник всегда должен быть чем-то занят. Об этом правиле выживания на флоте писали еще моряки эпохи Великих географических открытий. Оно осталось неизменным по сию пору. Служба на флоте предполагает, что большое количество людей одного пола должно выживать на очень маленькой и неудобной территории. К этому нужно добавить, что все эти люди молоды, готовы отчаянно сражаться за то, чтобы доказать свое лидерство, а условия, в которых они существуют, полны лишений. Все это рождает раздражение друг к другу. Если прибавить к этому хотя бы минуту свободного времени, то неминуемо случится трагедия. Либо случится суицид, либо драка, либо бунт. Единственный способ пережить все эти лишения: каждую минуту своего дня быть чем-то занятым. Вполне вероятно, что это будет глупая, бессмысленная и бесполезная работа, но она будет отнимать силы и занимать мысли. В тот день кто-то из руководства попросту упустил из виду солдат, которые оказались на несколько часов предоставлены сами себе. Михасевича окликнул кто-то с верхней палубы. В этот момент сверху на пол полетел плевок и одновременно раздались тихие, но довольные смешки.

– Эй, смотри, там еще не домыл, – прокричал Михасевичу сослуживец.

– И здесь тоже, – послышалось с другой стороны. На сей раз смех уже звучал намного громче.

– И здесь…

Так, наверное, продолжалось около часа. Это занятие ужасно веселило всех, кроме Михасевича, который просто не понимал, как нужно сейчас реагировать. Он знал, что должен еще час драить палубу, поэтому просто продолжал ее мыть, автоматически поднимая голову всякий раз, когда кто-то наверху кричал его фамилию. Плевать на палубу вскоре наскучило, поэтому на нижнюю палубу посыпались какие-то картофельные очистки, коробки и весь оказавшийся в зоне доступа мусор.

– Михасевич!..

Он в очередной раз автоматически поднял голову наверх и увидел, как на него летит что-то тяжелое и железное. Как впоследствии выяснилось, это была небольшая консервная банка. Падая с такой высоты, она вполне могла размозжить ему голову.

1968–1971 гг. Деревня Ист. Витебская область

– Повезло, Михасевич, – сказал ему армейский доктор, когда тот пришел в себя. – Будь банка потяжелее, ты бы сильно подпортил всем статистику, – чересчур оптимистично заявил эскулап.

На следующий день ему объявили о том, что он будет комиссован в течение недели. Болезнь Боткина – достаточное на то основание. В то время это была самая частая причина, по которой комиссовали со срочной службы. За этот диагноз некого было винить, начальство никому не могло вменить в вину то, что солдат где-то подцепил гепатит. Возможно, конечно, через шприц армейского врача, но это ведь далеко не самый массовый путь распространения. Так или иначе Михасевича нужно было комиссовать. Допускать открытую травлю на флоте было категорически нельзя, это бы испортило всю дисциплину и чревато было бы бунтами, конфликтами и… окончательно испорченной статистикой. Флот всегда требовал значительно более жесткой дисциплины, чем обычная армия, но оттуда и комиссовали чаще всего.

– Хотел остаться? – сочувственно поинтересовался врач, когда понял, что Михасевич не рад новостям. – Флот не для тебя. Вернешься, отучишься, женишься, карьеру сделаешь. Флот не для всех, – попытался успокоить его мужчина.

Михасевич поблагодарил врача, но все описанные перспективы казались сейчас чем-то совершенно неосуществимым. На ком жениться? На кого учиться? Куда возвращаться? Всю свою жизнь он прожил в деревенском доме вместе с отцом, но за время службы родной дом постепенно стал казаться чем-то невыносимо грязным и злорадным, каким и был в последнее время его отец.

Через неделю ему пришлось получить все необходимые бумаги, позвонить домой и сообщить о том, что его комиссовали по болезни. Он вернулся домой, но в отличие от всех его демобилизовавшихся друзей не стал месяц пить, отмечая возвращение из армии. Михасевич тут же устроился в совхоз и начал работать вместе с отцом. Впрочем, это было совсем не так страшно, как то, что ему приходилось каждый день видеть Лену вместе с ее новым мужем. Модест видел, как реагирует сын на эту пару, и всякий раз начинал рассказывать о подлости женской натуры.

Так продолжалось два года, пока Геннадий не стребовал с начальства направление в техникум от совхоза и не отправился в общежитие сельскохозяйственного техникума в часе езды от Витебска. Небольшой двухэтажный барак вечно гудел от пьянок, которые устраивали учащиеся техникума. Обычно в мужской корпус всеми мыслимыми и немыслимыми путями проникали девицы из того же техникума. У Михасевича они ничего, кроме отвращения, не вызывали. Глаза, подкрашенные чем-то ядовито-голубым, малиновые губы, вечное хихиканье – все это стойко ассоциировалось у него со студентками техникума. Однокурсники недолюбливали и иногда подсмеивались над нелюдимым товарищем, но здесь уже никто ни над кем не издевался. В техникум в основном поступали люди с направлением от совхоза, уже взрослые, проработавшие пару лет, отслужившие в армии люди, которым было неинтересно кого-то травить. Сосед тихий, приходит вовремя, на занятия ходит, если нужен конспект лекции, никогда не отказывает. Чего еще желать от соседа по комнате?

Он вновь превратился в никому не нужного, незаметного человека с обычной внешностью. Частенько он замечал насмешливые взгляды сверху вниз, которым окидывали его однокурсницы. В ответ на это Геннадий обычно опускал голову или непонимающе улыбался, но никогда не начинал разговора. Все это создало вокруг него вакуум, который, казалось, ничто не сможет пробить. Однокурсники и преподаватели могли сказать о нем лишь то, что это в целом нормальный парень, который вроде бы серьезно подходит к учебе, кажется, не пьет и девушек в общежитие не водит. Чем он интересуется? Увлекается? Ходит ли в кино или читает книги? Обо всем этом никто из его окружения не смог бы ничего сказать. Да и сам Михасевич не смог бы ответить на эти вопросы, потому что ему никто и никогда их не задавал. Единственное, что знали его соседи по общежитию, что раз в неделю он ездит к себе домой, а добираться туда не очень-то удобно. Нужно было доехать до одной деревни, а потом дождаться рейсового автобуса, который ходил три раза в день, и двигаться уже до деревни Ист. Поскольку Михасевич частенько опаздывал на автобус или тот попросту не приезжал, ему приходилось идти к себе домой через лес несколько километров.

Дома он всегда видел одну и ту же картину: Модест, сидящий или на крыльце, или на лавке возле дома, всегда в изрядном подпитии и в плохом настроении, и постепенно разрушающийся дом. В деревне его постоянно кто-то окликал и спрашивал, как ему живется на новом месте, какие успехи в учебе. Эти моменты он любил, но эти разговоры занимали несколько минут, все остальное время приходилось в срочном порядке убирать дом, что-то чинить и переругиваться с отцом. Впрочем, самыми болезненными были встречи с Леной и ее мужем, которые всегда, завидев его, обязательно начинали приветственно махать ему, подходить и заваливать вопросами об учебе и новой жизни. Этой новой жизни у него не было, но как об этом сказать, если они все равно не поймут? Самым паршивым было то, что Лена выглядела по-настоящему счастливой. Она никогда так не светилась, когда ее провожал до дома Михасевич. Девушка поделилась однажды с ним, что им с мужем выделили дом в соседней деревне. От этого известия глаза девушки загорелись предвкушением новой жизни. На прощание она пригласила его заходить в гости.

Всякий раз, когда ему приходилось идти к себе в деревню через лес или, наоборот, тащиться на остановку автобуса, который шел в Витебск, ему вспоминались те дни, когда он ходил по этой дороге с девушкой. От этого у него становилось тошно на душе. Казалось, что в его жизни больше никогда ничего подобного не будет.