– Друг мой, – ласково сказал Александр Андреевич, – совершенно напрасно опасаетесь. Если ваш сынок точно и честно расскажет все, что видел, нечего бояться. Больше того. Знаешь, кто я?

– Откуда нам.

В комнату, тяжело пыхтя, вкатился Беркасов.

– Прибыл, Александр Андреевич.

– Позже, Павел Яковлевич, позже, – поморщился Аплечеев.

– Как звать? – обратился он к лавочнику.

– Белкины мы, – угрюмо ответил мужчина.

– Чем промышляешь?

– Лавка у нас, мучная.

– Павел Яковлевич, вот что, позовите-ка мне пристава, тьфу… – Александр Андреевич покрутил рукой в воздухе в поисках нужного слова, – инспектора. А сами езжайте уже, мы тут сами.

– Будкевич, – обратился Аплечеев к вошедшему приставу, – это Белкин, мой большой друг, здешний лавочник. Не обижать.

– Как можно, ваше превосходительство. Мы никогда…

– Хорошо, хорошо, ступай.

Выглянувшее солнце кольнуло глаза Александр Андреевича, он прикрылся ладонью, встал из-за тяжелого обеденного стола, подошел к мальчику, мявшему в руках картуз, и приобнял его за плечи.

– Давайте-ка присядем, молодой человек.

С этим словами он увлек мальчика к дивану, небольшому, но очень солидной наружности. Жилище Альтбергов вообще было обставлено с известной претензией.

– Как вас звать, юноша? – очень любезно спросил обер-полицмейстер, когда они устроились.

– Васька, – довольно хмуро ответил мальчик, пряча глаза, чтобы не встретиться взглядом с отцом.

– Вот вам, Василий, на баранки, – Аплечеев сунул мальчику в ладонь полтину. – Расскажите-ка мне поподробнее, что именно тут приключилось, и ничего не бойтесь. Я вас в обиду не дам, обещаю.

Александр Андреевич бросил мимолетный взгляд на помощника, оставшегося сидеть за обеденным столом, и сделал ничтожное движение мизинцем. Юноша ответил таким же едва заметным кивком и придвинулся к аккуратно расставленным походным письменным принадлежностям и тетради.

– Чего там, – пробурчал Василий, – прибыли, значит, вдвоем. Денщик с лошадьми остался, офицер внутри зашел, потом вышел, да уехали. А я гляжу, у офицера штаны все кровью заляпаны.

– Во что одеты были?

– Известно, мундирно.

– Каких цветов?

– Так зеленый, – Мальчик недоуменно посмотрел на Александра Андреевича и пожал плечами. – Потемнее, хвардейский.

Это уже было что-то.

– А кафтанов не разглядел?

– Офицер, когда вертался, шинель свернул и в руках нес. Красный кафтан был.

Следовательно, вицмундир либо конногвардейский, либо кавалергардский.

– А пуговицы?

Мальчик молча пожал плечами.

– Серебряные или золотые?

– Золотые, – уверенно сказал Василий.

Выходило, конногвардеец.

– Прибор какого цвета? – Александр Андреевич решил убедиться.

Мальчик посмотрел на него с молчаливым изумлением.

– Ну, обшлага, лацканы, – Аплечеев сопровождал слова похлопыванием по соответствующим деталям собственного мундира. – Черные, синие?

– Черные.

Тут уже получался кавалергард.

– Что за лошади? – Александр Андреевич решил подойти с другой стороны.

– Кони добрые, самой чистой крови. Таких поискать.

– Масти какой?

Постепенно Аплечеев выжал из мальчика описание. Убийца, скорее всего, кавалергард – лошадь денщика, возможно, позволит определить даже эскадрон.

«Положим, я прав, – думал Александр Андреевич, – тогда в эскадроне два корнета, два поручика, штабс-ротмистр и ротмистр. Полковника отложим пока в сторону. Сыскать немудрено. Даже если заблуждаюсь, эскадрона только три, прибавим полковых адъютантов, выйдет человек двадцать. Пусть конногвардейцы, едва ли, но допустим. Пять эскадронов, еще тридцать душ. На круг пускай шестьдесят. Ах да! Юнкера! Того выйдет десятков восемь, с полковниками пусть девяносто, сотни точно не наберется. Сложнее, но возможно. Есть лошади, денщик: лицо круглое, оспой порченное. Сыщу».

Дойдя в размышлениях до этой точки, Аплечеев погрустнел. Он увлекся решением загадки, как увлекаются головоломкой, и совсем выпустил из виду заранее очевидное. Никого ему сыскать не дадут. Убивают, обыкновенно, из корысти или ревности – покойник же стар и беден, убит в один день с императором и до крайности любопытен самому графу Палену. Убит офицером гвардии, которая и вела все дело этой ночью. Не бывает на свете таких совпадений.

Аплечеев щедро наградил мальчика с отцом и отправился домой к графу Палену. Сани подпрыгивали на брусчатке Невского, кое-где вышедшей из-под снега. Александр Андреевич разглядывал главный проспект империи: чистой публики было определенно много больше обыкновенного.

Двое господ солидного вида и возраста с легкими штрихами вольнодумства в нарядах радостно обнялись на тротуаре. Аплечеев решил, что настроение у чистой публики самое праздничное, но тут же остановил себя. Они вполне могли оказаться, скажем, давно не видевшимися старыми друзьями. Александр Андреевич стремился сохранять трезвость и взвешенность, избегать преждевременных суждений о всяком, пусть самом незначительном предмете. Но всего несколько минут спустя он увидел еще одну сценку того же рода. Приходилось признать непристойное ликование, охватившее столичное дворянство.

Навстречу проехало ландо c молодым человеком в самом невероятном фраке, какой только можно представить, с гигантским отложным воротником. Стоячий воротничок рубашки касался полей круглой шляпы. И такие фраки, и стоячие воротнички, и круглые шляпы строжайше воспрещались покойным императором, видевшим в парижской моде революционный дух. К вечеру похолодало, и молодой человек явно мерз, демонстрируя Петербургу оригинальный склад ума. Простоватое лицо франта несло сложное выражение. С одной стороны, моднику хотелось показать обыденность и безразличие, дескать, благородный человек нарядился по своему вкусу, нечего обсуждать, с другой – не мог сдержать ликования и гордости: смотрите, смотрите, каков я, как смел и элегантен! Ехал он с форейтором, что также запрещалось.

Прошло только несколько часов нового царствования, а улицы уже заполнились нарушениями павловских постановлений: на каждом шагу попадались круглые шляпы, сапоги с отворотами, туфли с лентами, длинные панталоны. Александр Андреевич был поражен – сколько, оказывается, заводили тряпья, чтобы хранить в сундуках безо всякой возможности носить публично. Молодой человек, шедший по Невскому, приветствовал всех без исключения встречных прохожих, выглядевших людьми благородными. Он каждый раз поднимал круглую шляпу, открывая прическу а-ля Тит, также запрещенную.

Аплечеев неодобрительно относился к монаршей требовательности по части нарядов. Не только из личных соображений, хотя по долгу службы ему приходилось заниматься глупой и неблагодарной борьбой. Александр Андреевич, человек практический, далекий от символизма и отвлеченных размышлений, резонно считал, что с должным усердием можно добиться многого. Например, в самом деле сделать из фасона шляпы политику.

К слову, в целом Аплечеев скорее симпатизировал начинаниям Павла, принадлежа к незначительному меньшинству среди элиты. Александр Андреевич полагал строгость необходимой после вольницы царствования Екатерины, в особенности последних лет, когда стареющая императрица не могла уже править с былым усердием. Павел Петрович, конечно, перегибал палку и часто не мог сдержать своего вздорного характера, но одновременно, во многом благодаря личному прилежанию и организованности, сильно преуспел в наведении порядка. Мнение Аплечеева было до того непопулярно, что он не решался высказываться вслух, опасаясь выглядеть лицемером и подлизой, если не олухом, что того хуже.

Экипаж остановился на Мойке, возле Полицейского моста. Александр Андреевич быстрым шагом почти вбежал в дом Чичерина, где квартировал в то время Пален; на ходу он двигал плечами, разминая затекшую спину. Аплечеева ждали, его сразу же провели в знакомую залу перед кабинетом губернатора и попросили обождать. Лакей скрылся внутри кабинета. Из-за закрытой двери донеслись приглушенные голоса, Александр Андреевич прислушался, но не сумел различить ни слов, ни даже кто говорит. Он нетерпеливо прошелся по зале, заставленной множеством предметов: оттоманки, кресла, секретер, столики. Мебели для комнаты было многовато, ее явно перенесли сюда из помещения попросторнее. Вещи добротной, даже роскошной работы, но совершенно вышедшие из моды, в чем Аплечеев, к сожалению, разбирался. Жена, Екатерина Александровна, заставила его сменить и квартиру, и обстановку после повышения. Она пыталась и прежде, но тут сделалась совершенно неудержима, упирала на престиж высокого поста. Модные затеи обошлись в целое состояние, а Аплечеев богат не был, жалование получал не самое значительное и взяток не брал. По большому счету. Словом, Аплечеев хорошо понимал, что означают эти изогнутые ножки, изгнанные, должно быть, из парадных зал.