Кузьма Степанович остолбенел, осознав услышанное. Первым порывом было накинуться на изменников и лично их арестовать. Он даже ускорил шаг, догоняя заговорщиков, но оступился на своей деревянной ноге и едва не упал. Только тут Свистулькин сообразил, что пожилой калека может не одолеть двоих молодых крепких мужчин. А если убьют? Жуткая тайна не будет раскрыта, государь и Отечество останутся в страшной опасности. Пусть даже не убьют: все-таки смертельная схватка посреди дня на главном проспекте столицы – это слишком причудливо даже для таких чрезвычайных обстоятельств, пусть попросту сбегут, пусть даже один. Тогда заговорщики будут предупреждены. Нет, так рисковать Свистулькин не мог. «Если бы не проклятое несчастье, – думал Кузьма Степанович, – в старые времена уж я бы их!»

Откровенно говоря, Кузьма Степанович себя переоценивал. Все-таки далеко за пятьдесят – по меркам своего времени совершеннейший старик. Плюс тяжелая жизнь, проведенная в походах и сражениях, старые раны, увлечение алкоголем, медицина восемнадцатого столетия. Скажем прямо, даже с рукой и ногой у него не было шансов. А если уже совсем честно, то и в молодости, в самом расцвете, он едва ли одолел бы двух сильных и рослых мужчин.

Свистулькин, предаваясь пустым сожалениям, давно миновал Грязную улицу. Подле забора строящегося нового здания Знаменской церкви офицеров ожидали сани. Заговорщики расселись по экипажам, еще раз раскланялись и разъехались в разные стороны.

Кузьма Степанович напоследок внимательно рассмотрел преступников, сани и лошадей. Взял извозчика. Редкая расточительность при его финансах! Еще и не торговался. Он торопился в тайную экспедицию Сената – политический сыск тогдашней России. Свистулькина, конечно, коробило при одной мысли о доносе – поступке, недостойном дворянина и офицера, но делать нечего. Долг и присяга.

На входе в Сенат Кузьма Степанович встретил неожиданное препятствие. Парадную дверь охраняли богатыри-кавалергарды – сверкали начищенные кирасы. Выслушав Свистулькина, один из молодцев ухмыльнулся в огромные, чудесно подкрученные усы, второй и вовсе не удержался от смешка.

– Проспаться б вам, ваше благородие, – нахально заявил богатырь с волшебными усами.

Кавалергардов можно понять. Кузьма Степанович выскочил из дома как был – в затрапезном. Поверх ветхой и затертой сорочки накинута заношенная епанча неопределенного цвета от старого, еще потемкинского мундира. У Свистулькина была форма нового образца, очень пристойная, с двумя-тремя невыводимыми пятнами на белом сукне шинели и совсем незаметной дырочкой, прожженной на правом рукаве кафтана, но ее он сберегал для утренних походов в канцелярии. Кузьма Степанович был не особенно выбрит. Сложно справиться со щетиной, орудуя копеечной бритвой перед тусклым зеркальцем, имея в распоряжении одну только руку. Позволить же себе цирюльника даже через два дня на третий он не мог. Вдобавок, и это важнее всего, от Кузьмы Степановича попахивало водкой.

Очень скоро Свистулькин отчаялся прорваться и опять на извозчике двинулся прямо в Михайловский замок. Все повторилось. Караульные гвардейцы Семеновского полка встретили Кузьму Степановича недоверчиво, даже позволили отчетливые насмешки. Здесь уж Свистулькин решил идти до конца. Разговор пошел энергичный, и чем дальше, тем больше. Дело дошло до того, что геройского капитана, кавалера ордена Святого Владимира 4-й степени с бантом, которого сам Румянцев расцеловал под Кагулом в обе щеки и обозвал сукиным сыном, ветерана шести кампаний и пятнадцати сражений, не считая малых стычек, толкнули ружьем в грудь. Свистулькин отлетел на несколько шагов и сел в лужу. В самом прямом смысле. От унижения, обиды и бессилия он едва не заплакал.

Привлеченный шумом скандала, к караулу подошел дежурный офицер поручик Савельев. Он недовольно и даже агрессивно спросил у Свистулькина, зачем тот безобразничает. Кузьма Степанович, с большим трудом поднявшись, начал горячо объяснять. Савельев при первых же словах смягчился, попросил не продолжать при нижних чинах, завел в караулку и даже помог отряхнуться, привести себя в порядок после падения.

Наедине Савельев крайне участливо и внимательно уточнил подробности: как выглядели офицеры? что за мундиры? кому Кузьма Степанович успел рассказать? кем вообще Свистулькин занят в столице? где и с кем живет?

Савельев, завершив расспросы, попросил Кузьму Степанович быть дома, никуда не выходить и ни в коем случае никому не рассказывать о заговоре.

– Человек вы военный, должны понимать, – доверительно сказал он.

Поручик усадил Свистулькина на извозчика, сунул вознице несколько монет и велел гнать.

К несчастью, Савельев участвовал в заговоре. Он немедленно известил своего полкового командира и соучастника Депрерадовича. Уже через час у графа Петра Алексеевича Палена, петербургского губернатора и одного из организаторов заговора, собралось десятка полтора офицеров, непрерывно подъезжали новые.

Опасность была очевидна. Сразу перенесли арест (на словах планировался арест) Павла на ближайшую ночь и погрузились в детали. Неожиданно разговор сбился на выяснение личностей неосторожных офицеров, разгласивших секрет. Поручик Измайловского полка Волховский категорически и без всяких оснований заявил, что никто из измайловцев такого допустить не мог ни при каких обстоятельствах. С ним начали довольно невежливо спорить. Все были напуганы и взволнованы, вдобавок вино разливалось слишком обильно.

Граф Пален ударил ладонью по столу.

– Довольно, господа. Из разбитого яйца не вылупится цыпленок. Сделанного не воротишь. Непозволительно тратить драгоценное время на бесплодные дрязги, в то время, когда вся Россия ждет от нас решительности и натиска.

Наступившую тишину прервал чей-то нерешительный голос:

– А как быть с тем старикашкой?

Повисла тишина. Все превосходно понимали необходимость и неизбежность решительной меры. Живой Кузьма Степанович мог погубить их каждую секунду. Раскрытие заговора означало каторгу, и это еще в самом лучшем случае.

Но кто согласится на такую мерзость? Одно дело лихой заговор, арест или даже убийство императора. Тут и удаль, и опасность, и величие, и историческое свершение. А вот хладнокровно прикончить старика-инвалида, виновного только в верности присяге – это совсем-совсем другое.

Заговорщики прятали глаза, разглядывали что-то на потолке и по углам.

– Я позабочусь об этом, – раздался вдруг звонкий голос. По комнате пронесся вздох облегчения.

Совсем юный поручик Конногвардейского полка Иван Никифорович Верескин, взявший на себя неблагодарное бремя, не был популярен; больше того, на него смотрели косо, считая, что с таким происхождением нечего делать в гвардии.

Отец молодого человека, мещанин то ли чувашского, то ли мордовского происхождения, сумел сделать большую карьеру на государственной службе. Такое случалось, хотя и исключительно редко. Он выслужил большие чины по таможенному ведомству, а заодно скопил значительное состояние. Отец и сын объясняли богатство наградным имением, пожалованным щедрой Екатериной Великой, ну и умелым хозяйствованием – какой-то там был необыкновенный завод, производивший пеньку для флота.

Сослуживец младшего Верескина, носивший княжеский титул, как-то позволил себе шутку о веревках, казнокрадах и виселице. Немедленно состоялся вызов на дуэль – дело чудом обошлось без больших неприятностей. С тех пор с молодым человеком в полку уже не шутили, но за глаза прозвали коробейником.

К заговору поручик примкнул со всем пылом, надеясь стать наконец своим. Приняли его неохотно, а если бы знали, как отказать, то не приняли бы вовсе. То же стремление войти в круг высшей аристократии подтолкнуло его согласиться на убийство. Это была ошибка, и самая глупая. Услугу приняли с облегчением, но мнение сделалось окончательным. Спустя несколько часов общее суждение выразит штабс-капитан Измайловского полка Скарятин: «Нелепо ожидать от коробейника понимания чести».

Кто-то должен делать грязную работу, вывозить, скажем, нечистоты из выгребных ям, но эта необходимость совершенно не подталкивает гвардейских офицеров в дружбе с золотарями.