— Запиши лучше на мой, — сказал купец. — Бедолаге это действительно не помешает.

Ай да Кошельки-Под-Глазами! Менестрель прохрипел что-то в знак благодарности.

— Не найдется ли у вас еще чашки вашего чая из трав, а, хозяйка? — попросила старуха. — А тебе, дитя мое?

— О да, благодарю вас, госпожа. — Может, у служанки нет имени, или ее хозяйка просто не позаботилась узнать и запомнить его? Плащ ее был тонкий и простой выделки. До этой минуты я не слышал ее голоса, да и лица почти не видел из-под полей шляпки. Я подозревал, что она простужена. А может, она просто была голодна.

Купец заказал еще пива себе и своей жене — если она и в самом деле была его женой. Нотариус порылся в своей котомке и сказал, что, возможно, и ему не помешает полкувшина легкого; при одной мысли о легком пиве мне чуть не сделалось дурно.

Фрида пошла приготовить чай и как бы невзначай коснулась моего плеча. Даже разливая пиво, Фриц не забывал следить за нами. Я нащупал записку в кармане — собственно, в его кармане, поскольку на мне была его куртка. Что за послание передала мне его сестра? Веселье и юмор, выказанные ею в прошлое мое посещение, куда-то делись. Неужели несколько месяцев в обществе этого мужлана могли так подействовать на нее? Или ее тревожило то, что я вряд ли продержусь эту ночь?

Жаль, что мне нечем скрасить ее жизнь. Как говорил мой старый друг Благонрав Суфский, сколько бы ты ни знал, для тебя в этом может быть гораздо меньше радости, чем для остальных. Что-то он еще говорил на эту тему, не помню только что.

— Ханнаил Ужасный родил Ноннила, — сказал я. — Ноннил родил Гросаля Жестокого. Гросаль…

— Мы еще не готовы! — перебила старуха. Она пребывала не в лучшем расположении духа, что неудивительно, учитывая выступление менестреля.

— Собственно, я еще не начал, — возразил я. — Я просто готовлю почву. Междуморье оправилось немного от первого потрясения. Конечно, от городов осталось лишь жалкое подобие былого величия.

— Неужели мы не можем выбрать рассказ повеселее? — простонал купец.

Я только улыбнулся ему.

— На трагедию надо отвечать трагедией, ибо как иначе сравнивать их? Так вот, Кайлам пятьдесят лет спустя… Можете вы представить себе пятьдесят лет правления северных варваров? Ужасных светловолосых дикарей?

Как раз в это время рядом проходил Фриц с большим медным кувшином, и на какое-то мгновение мне показалось, что он собирается опустить его мне на голову. Фрида бросила на меня тревожный взгляд, как бы предупреждая, что его обещание убить меня — не пустая угроза. Впрочем, это я знал и сам.

Когда все снова расселись и приготовились слушать, а огонь в камине запылал еще ярче, я начал.

— Я Омар — Меняла Историй, но это вы уже знаете. Как там начинал Гвилл? «Майне либе дамен унд геррен, надеюсь, мой рассказ понравится вам»? Так послушайте тогда Историю о Белорозе Верлийской.

Всю ночь Белороза помогала раненым, потерявшим близких, осиротевшим детям. Едва рассвело, она выскользнула из здания и поспешила по опустевшим улицам домой. Когда она поднималась наверх, в свою комнату, каждая ступенька на лестнице, казалось, кричала от боли в опустевшем жилище. Слуг она отослала накануне вечером, наверняка дом Утрозвезда сожгут еще до захода солнца, и всех, кого найдут в нем, ожидает неминуемая смерть.

Это был скромный дом на скромной улице недалеко от порта. Вот уже пятьдесят лет горожане Кайлама не осмеливались выставлять богатство напоказ. Захватчики-варвары правили, сея ужас и смерть. Любой местный житель, стоило ему хоть чуть-чуть высунуться, рисковал поплатиться головой, его добро конфисковывалось, его женщины угонялись в рабство, где их скорее всего тоже убивали.

Сначала она зашла в отцовскую комнату. Кровать его была аккуратно застелена, его вещи все еще висели в шкафу, его гребни лежали на комоде, но комната уже казалась опустевшей и неприветливой.

Из тайника над кроватью Белороза вынула маленький, узкий стилет, острый, как бритва, сработанный в какой-то дальней стране. Стилет принадлежал ее прабабке — так, во всяком случае, рассказывал отец, но и он не знал о его происхождении больше ничего. Он не знал даже, пользовались ли им когда-нибудь. Слабое потемнение на лезвии могло быть, а могло и не быть ядом. Сегодня она, возможно, узнает, верно ли семейное предание.

Она пересекла комнату и подошла к портрету матери. Златоцвета улыбнулась дочери так, как всегда улыбалась ей, сколько та себя помнила. Она казалась едва ли старше Белорозы, какой та стала сейчас. Она погибла вскоре после того, как был написан этот портрет, — как-то утром она наткнулась на улице на отряд варваров. Они изнасиловали ее прямо на мостовой, а потом убили, пока горожане Кайлама разбегались в страхе. Жестокость была для варваров политикой, демонстрацией превосходства. Златоцвете просто не повезло: она попалась им на пути после получения приказов Хола.

Воспоминания далекого детства жгли сердце Белорозы раскаленным железом.

— Прощай, мамочка, — прошептала она. — Ты все поняла бы. Надеюсь, я смогу быть достойной твоей памяти.

Она привстала на цыпочки и поцеловала портрет. Она делала это раньше только однажды, в тот вечер, когда Волнорез спросил ее, не возражает ли она, если его отец зайдет к ее отцу переговорить о брачном союзе между двумя домами. Помолвка состоялась, но свадьбу пришлось отложить из-за восстания. Где он теперь. Волнорез Кравский? Лежит ничком в луже крови у Мельничного ручья? Или похоронен в братской могиле рядом с Утрозвездом Верлийским и многими, многими другими?

Вернувшись к себе в комнату, Белороза умылась и расчесала волосы. Дрожа — не только от холода, — она обдумала наряд, который наденет. В правление варваров люди Междуморья — особенно женщины — научились одеваться в обществе скромно и незаметно. Только у себя дома позволяли они себе носить традиционные одежды своих предков. В последние несколько недель они с радостью вернулись к древним обычаям, и улицы снова расцвели яркими красками. Однако недолгая весна восстания прошла, и снова наступала зима террора.

Она начала со своего любимого платка, который соткала сама из лучшей шерсти, какую только удалось достать, — легкого, как из тонкого хлопка, ало-изумрудного. Она накинула его на левое плечо. Углы опускались ниже колен. Она расстелила платок на кровати и укоротила на треть.

На правое плечо она предпочла накинуть шелк, принадлежавший еще ее бабке — медные цветы на ярко-синем фоне. Его она укоротила наполовину, потом повязала на пояс золотой кушак, расправив свисающие концы тканей так, чтобы они образовывали подобие юбки.

Она надела серебряные сандалии, бабушкины серьги из оникса, жемчужное ожерелье, подаренное ей Волнорезом к помолвке. Она старалась не думать о Волнорезе. Она знала, что ее отец убит. Ей рано было еще терять надежду на счастливую любовь. Так у нее по крайней мере сохранялся смысл жизни, ведь мести с весьма сомнительными шансами на успех было недостаточно.

Только после этого решилась она посмотреться в зеркало. Сердце ее колотилось, дыхание перехватывало. Обнаженные руки, обнаженные ноги, едва прикрытая грудь — она бы не стала показываться в таком виде перед отцом и даже перед Волнорезом, во всяком случае, до свадьбы. Даже по собственным меркам она вырядилась абсолютно бесстыдно, значит, варвары точно придут в ярость. Ну и пусть, позор смущал ее теперь меньше всего. Пусть наживкой послужит ее собственное тело.

И последнее — она спрятала за кушаком стилет.

Белороза спустилась по лестнице и вошла в гостиную, стараясь держать голову высоко и шагать не спеша. Гостиные ее далеких предков представляли собой настоящие залы, пригодные для балов, в них свободно могли разместиться десятки людей. Эта казалась тесной даже тогда, когда в ней собирались все восемь вождей сопротивления.

Маленькая ниша над очагом была занята. В каждом доме Кайлама и всего Междуморья над очагом обязательно имелась такая ниша. Когда-то в них жили домашние божества. Потом нагрянули варвары и разбили всех богов, которых смогли найти. Только пустые ниши остались воспоминанием об утерянной свободе. Сколько Белороза помнила себя, ниша эта оставалась пуста за исключением редких случаев, когда отец отпускал всех слуг, запирал двери и вынимал из тайника Верла, чтобы поклониться ему. Когда дочь достигла совершеннолетия, он представил ее богу, и с тех пор они поклонялись Верлу вместе.