– Вот ещё одно про любовь, – сказала Патимат Курбаналиевна, перелистнув страницу:
Любить тебя и знать, что всё напрасно.
Любить и быть счастливым и несчастным,
И погружаться глубже в это чувство,
Тонуть в нём снова сладостно и грустно.
Любить тебя в несбыточной надежде
Однажды возродить, что было прежде.
Надеяться и разочароваться,
И вновь в который раз в тебя влюбляться.
– Прямо любовная драма какая-то, – сказала учительница французского Галина Геннадьевна.
– Слушайте дальше, – продолжала Патимат Курбаналиевна, перевернув страницу:
Как мне забыть, всё то, что было?
Как о тебе не думать мне?
Как не мечтать, чтобы любила
Меня, явившись мне во сне?
Как мне смотреть, не замечая
Твоей искрящей красоты?
Как жить на свете, не мечтая,
Чтобы ко мне вернулась ты?
Как позабыть прикосновенья,
Что были страстны и нежны?
Как мне не помнить те мгновенья,
Что слишком для меня важны?
– И впрямь, драма, слезу прошибает, – с издевательской усмешкой произнёс физрук.
«Молчал бы лучше, пока самого не пришибли!» – подумал Степаныч, на секунду сжав кулаки, но потом решил не обращать на физрука внимания. Что с него взять: человек ограниченный, к тому же его много и сильно били по голове, в том числе и ногами.
Патимат Курбаналиевна перелистнула страницу и продолжила чтение:
Я на тебя тайком глядеть готов:
Пространство, время, звуки – всё распалось…
Дистанцию в четырнадцать шагов
Мне не пройти, хотя – такая малость!
Не передаст служебный телефон
Десятой доли твоего волненья!
Лишь фото в ноутбуке, но на нём —
Твоё давнишнее изображенье…
И снова телефон в моей руке…
А хочется живых прикосновений!
Поцеловать, прильнуть щекой к щеке…
– Дальше не дописано, – с сожалением констатировала Патимат Курбаналиевна.
– И впрямь, очень романтично, – сказала уборщица тётя Глаша, минут пять назад зашедшая в учительскую, да так и застывшая в дверях со своим ведром и шваброй. – Мне нравится! Муж мой, царствие небесное, тоже стихи сочинял, частушки, правда, всё больше матерные, в школе вслух читать нельзя.
– А я хотела бы быть на месте музы этого поэта. Повезло же кому-то! – сказала учительница рисования Изольда Соломоновна, дама пенсионного возраста. – Эх, молодость, молодость! Чувства…
– А я считаю, что эти стихи выдают зрелого человека, школьники такого сочинить не могут, даже старшеклассники, – сказала Патимат Курбаналиевна. – И потом, стихи у нас в школе пишут только девочки, а эти явно написаны мужчиной. Да и почерк мужской, уверенный, как чертёжный шрифт.
– А там ещё есть что-нибудь? – спросила слегка покрасневшая, очевидно под влиянием поэзии, Иветта Эдуардовна.
– Тут ещё много всего, – сказала Патимат Курбаналиевна и продолжила чтение:
Я, видно, совсем пропал: стал снова стихи писать!
Вновь романтичным стал, начал опять мечтать…
Я, видно, схожу с ума: мысли в моей голове
Крутятся без конца…мысли мои о тебе…
И никак не даёт уснуть запах твоих волос,
Что из ночных глубин мне ветерок принёс…
И вкус твоих пряных губ я чувствую на губах,
И вспоминаю вновь блеск счастья в твоих глазах…
И снова внутри меня желаний круговорот
Крутится без конца… снова уснуть не даёт…
Твоих не пойму я чувств, и не проходит ни дня,
Чтоб я не стал гадать: любишь ли ты меня?
Я, видно, сошел с ума… должна ты меня простить!
Только твоя любовь сможет меня исцелить!
– Хорошие стихи, чувственные, вот только размер иногда хромает, – с досадой произнесла завуч, которая в прошлом тоже преподавала литературу и очень любила поэзию, особенно Маяковского.
– Есть шероховатости, немного подшлифовать бы надо, – сказал Роман Степаныч, чтобы не выбиваться из общего хора голосов, обсуждавших произведения неизвестного им автора.
Прозвенел звонок на урок.
– Увы, на этом наш литературный час окончен. Мне нужно на урок в 7Б, – Патимат Курбаналиевна положила оранжевую тетрадку на стол для совещаний и вышла из учительской.
Вслед за ней потянулись и другие учителя. Вышел и Роман Степаныч, чтобы не отбиваться из коллектива. Ему очень хотелось забрать со стола свою оранжевую тетрадку, но он так и не решился задержаться, чтобы себя не выдать.
Уборщица тётя Глаша принялась за уборку, так что Иветте Эдуардовне, оставшейся сидеть за своим столиком в учительской, пришлось поджать ноги, уворачиваясь от её проворной швабры.
* * *
Итак, старик Сенека со своим «куи продэст» не помог. Злоумышленник попросту выбросил похищенную тетрадь, значит, она оказалось ему ненужной. Наверное, он ожидал найти в ней что-то кроме стихотворных строчек о несчастной и счастливой любви. А похищенные чужие чувства ему были совсем не нужны.
Теперь следовало искать в другом направлении. Нужно было понять, кому в школе было под силу открыть ящик стола скрепкой. Таких специалистов в школе было не так уж много.
Учителя разошлись по классам, а Роман Степаныч подошёл к доске с расписанием занятий для старших классов. Найдя нужную запись, он развернулся и направился на четвертый этаж. Там он подошёл к кабинету физики, заглянул в дверь.
– Сан Саныч, можно мне у вас Криворучко забрать на пять минут? – спросил он у физика.
– Криворучко, на выход! – по-военному чётко сказал Сан Саныч и продолжил объяснять урок.
Косматый рыжеволосый Серёжка Криворучко вышел из класса в коридор и как-то неуверенно поглядел в глаза Степаныча.
– Здравствуйте, Роман Степаныч.
– Здравствуй, Сергей. Ты ни в чём признаваться не собираешься? – спросил Степаныч ровным голосом.
– В чём мне признаваться? Я ничего не сделал. Это не я! – затараторил Серёжка, не поднимая глаз.
– Ну-ка, посмотри на меня! Сам лучше признайся! Добровольное признание облегчает наказание. Всё-таки кража со взломом, да ещё сопряжённая с тайным проникновением в жилище… Хочешь, чтобы я полицию вызвал с собакой?
– Зачем собака? Я ничего такого не делал.
– Экспертиза покажет, – уверенным тоном произнёс Степаныч, – Снимут отпечатки с ключа, сличат с твоими, и всё, прощай школа.
– Нету там никаких отпечатков! Я в перчатках был! – выпалил Серёжка.
