И к тем, чья жизнь растягивается на десятилетия, и к тем, кто живёт всего один день, рано или поздно приходит понимание, что с рождения они висят вниз головой. Кому-то это открывается в последний день существования, иным – в последний час. После того как незаметное время преподнесёт такой подарок, уже поздно что-либо менять.

Я провёл вниз головой всю жизнь. Что было до моего заточения? Мороз, голод, сон и вечное преодоление. Я полз вперёд, выбиваясь из сил, терпел холод и ужасный ветер, непредсказуемо меняющий направление. Неужели эти страдания можно назвать жизнью?

А потом? А потом началась та самая жизнь. Жизнь в заточении, когда нет нужды куда-либо ползти. Нет нужды рвать всех вокруг ради пропитания. Когда зависть не гонит по заковыристой тропинке сквозь шипастые заросли мёртвых подлесков, отравляя сознание надеждой на обретение ненужного. Тогда и начинаешь понимать: твоя тюрьма – это неволя только тела. Разум и душа способны пробить стены, за которыми из глубин прошлого тянутся струны света. Разум и душа вместе образуют дух, который способен летать. И когда это происходит, тюрьма начинает разрываться, затхлый воздух камеры исчезает в порывах ещё незабытого старого знакомого – холодного морского вихря. Но теперь этот смутьян не страшен; теперь у тебя есть крылья, и любой ветер перемен для тебя – благо. Ты поднимаешься вверх, теряя остатки былого сознания и ощущая себя безропотной травинкой, которая тайно от всех способна повелевать ветрами.

***

Иногда я прилетаю к стенам тюрьмы. Прекраснее всего в них – решётчатые окна. Руки, тянущиеся из-за железных прутьев, никогда не навредят. В чём нельзя быть уверенным на все сто процентов, так это в людях и в их руках. Как только человек видит разноцветные крылья, он сразу же даёт команду своим рукам хватать. У тебя могут быть самые красивые крылья в мире, но никто не даст тебе гарантии, что свободные человеческие руки не коснутся их. А ты знаешь, что после такого прикосновения ты никогда не сможешь летать.

Руки за решёткой иные. Когда подлетаешь к тюремному окну, пальцы тянутся к тебе совершенно особым образом. Если вы когда-нибудь залетали в Сикстинскую капеллу и смотрели на потолок, то видели тот сюжет художника-изобретателя, прозванный людьми сотворением Адама. Возможно, это божество касается человека, передавая ему жизнь. А может, это седой старец, обременённый тюрьмой, имя которой – прошлое, тянется к свободной молодости, полной сил и времени, что именуется будущим. Вот как тянется рука из тюрьмы, когда приближаешься к железной решётке. И если садишься на ладонь даже самого отъявленного вора, можешь быть уверен, что он не раздавит тебя в кулаке. Ведь ты – свободен, а он – нет. Маленькая капля свободы, заключённая в никчёмном насекомом, является для него недосягаемой ценностью, которую он никогда не сможет украсть.

***

В тот день я сел на ладонь девятилетнего мальчика. Он держал меня одну минуту. Одна минута его жизни в квадратной комнате стала свободной. Как жаль, что он не знал то, что знает каждый из моего племени: тюрьма, чьих стен можно коснуться, – не истинная тюрьма, а лишь одна из камер в огромной невольнице, стен которой нельзя увидеть. Путь к свободе в таких застенках измеряется не расстоянием и не временем, а постижением связи между великим множеством рук.

Кеша уныло смотрел в окно. Его кабинет в самом конце коридора имел этот печальный недостаток прошлого – окно. В других, переоборудованных конторах, уже давно избавились от такого вредного недостатка старых помещений. Наличие в конторе окна понижало производительность работников на ноль целых три десятых процента. Кеша знал об этих цифрах и каждый день старательно пользовался окном, чтобы понизить свою производительность согласно установленному лично им плану. Нельзя сказать, что ему не нравилась работа, нет. Занимать должность научного сотрудника в Следственном Комитете по Делам «Системы» (или просто СКПД) было выгодно с финансовой стороны, но никак не с душевной. При повальной безработице, нищете и бардаке, творившемся уже седьмой год, стабильная работа считалась неким сверхъестественным благом. Кеше, в его пятьдесят пять лет, заниматься не физической работой, а умственной, означало выгодно отличаться от большинства в такой возрастной группе. От него требовалось просиживать стул дни напролёт и время от времени выдавать отчёты о преступлениях «Системы», закончившей своё существование аж сорок шесть лет назад.

Вся проблема заключалась в том, что Кеша симпатизировал «Системе». Он являлся одним из тех, как за глаза называли его молодые, «нафталиновых» стариков, который ничего не понимает в современных свободах и живёт прошлым. «Совок развалился два века назад! “Система” развалилась полвека назад! Сколько ещё раз надо всё сломать, чтобы вы, нафталинщики, поняли, что сказки про всеобщее благо – это только сказки?!» – примерно так заканчивались все разговоры с Кешей об экономическом положении, о митингах безработных, о неравномерном распределении результатов производительного труда человечества.

Но Кеша, как и все вокруг, хотел есть. Поэтому ему день ото дня приходилось делать глубокий вдох, садиться за рабочий стол и производить на свет, как он считал, клевету, наветы, ложь и враньё про «Систему». Попутно в обязанности критика входило восхваление господствующей в Объединённой Евразии и Африке системы иной, где все свободны, все молоды, всё зависит от тебя, главное – верить, и если есть желание, то всё получится, а коль ты лентяй, то и будешь бедным.

Кеша как мог обходил острые углы и старался не очернять «Систему». С каждым днём это удавалось всё хуже. Идеологические стычки с начальством учащались. И каждый день, глядя в окно, он мечтал уволиться с этой каторги лжи.

В этот день всё шло по плану: окно, мечты о том, что пора бы перестать идти наперекор своей совести, подсчёт дней до даты выплаты безусловного кредита, глубокий вдох, работа над материалами. Потом рутину прервало сообщение от начальника; молодой руководитель с быстрым мозгом и короткой памятью на лица вызывал к себе.

– Иннокентий, вы здесь работаете уже семь лет, верно? – спросил начальник, когда Кеша сел в кресло перед его прозрачным плексигласовым столом с тонкой, светящейся голубым светом полоской на краю, рассеивающей между начальником и подчинённым невидимый экран, поглощающий бактерии, передающиеся воздушно-капельным путём.

– Да, я работаю семь лет. Вряд ли анкета в компьютере врёт, – ответил Кеша.

– В компьютере, – повторил начальник, натянув на лицо пластиковую улыбку снисхождения. – Умеете вы подобрать слово! Ну да! Вы ведь по образованию лингвист!

– Языковед, – поправил его Кеша.

– Конечно, конечно! Да, ваш профайл в нашей базе действительно показывает семь лет. Ха-ха! Но, учитывая то, что последние семь недель творится с андроидами и с AI, то лучше перепроверить лично у человека. Похоже, мы до сих пор не можем полагаться на машины полностью.

– Так в чём, собственно, дело? – спросил Кеша.

– Иннокентий, я скажу прямо: нам урезали финансирование. Мы сокращаем штат. Сегодня мне выпал не самый приятный день; пришлось выбирать тех, кто останется, и тех, кто уйдёт. Я уже выслал сообщения тем, кто с завтрашнего дня не работает. Но вам я хотел сообщить лично. Всё-таки вы здесь работаете гораздо дольше меня. И вы, как я знаю, человек старых понятий.

– Всё ясно, – кивнул Кеша после непродолжительного молчания. – Что-нибудь ещё?

– Сожалею, Иннокентий, – сказал начальник, ломая себе пальцы, нервно улыбаясь и отводя глаза в сторону, – но вам ведь никогда по-настоящему не нравилась эта работа.

Кеша встал, пожал начальнику руку и вышел из кабинета. Надо было вернуться к себе в «цех», сдать дела, попрощаться с коллегами. Но Кеша отправился прямиком к выходу, последний раз приложил руку к автоматическому турникету, прошёл мимо антропоморфного робота-вахтёра, одного из таких, которых молодое поколение называет андроидами.