Упоминание титула тут же выводит её из всякого состояния дикости. Задыхаясь, она отрывается от его рта и выпутывается из его рук. Её губы покрыты следами от его поцелуев, а прикосновения его пальцев на бедре горят, как ожоги.

Мгновение они настороженно глядят друг на друга: Грима по-прежнему прижат к стене, Эовин напряжена и готова нанести удар. Но затем Грима отступает от своей опоры и как ни в чём не бывало отряхивает одежду.

— Что ж, моя принцесса, — говорит он, через силу растягивая губы в тонкой улыбке. — Похоже, вы спасли мне жизнь, хоть это и могло вам дорого стоить. Я безмерно благодарен вам.

Он расстёгивает свой тяжелый плащ, и на мгновение Эовин кажется, будто он собирается продолжить начатое, но он всего лишь снимает его и протягивает ей.

— Нам не следует бродить по улице, когда вы почти обнажены, миледи, — произносит он.

Внезапно Эовин вспоминает, что раздета. Покраснев, она берёт плащ и прикасается к его пальцам — намеренно? В этот момент она и сама не понимает. Её кровь закипает, а рот ноет. Поцелуешь меня снова?

— Спасибо, Грима, — благодарит она, с некоторым усилием принимая плащ. Она опускает голову, чтобы скрыть румянец, но Грима всё равно замечает его и жарким взглядом пробегается по линии её скулы.

Он предлагает ей руку, притягивает её к себе и нежно приобнимает за талию. Этот жест неуместен и интимен, но прежде, чем она успевает запротестовать, он тащит её обратно в лавку, где её с разинутыми ртами ждут служанка и швея.

Служанка вырывает её из рук Гримы, как будто он намеревается убить её, и смотрит на него с вызовом.

— Вон, — велит она, сердито указывая на дверь. — Быть может, леди и забылась, но вы-то, милорд, должны понимать.

Его светлые, разные по размеру глаза опасно и холодно сужаются.

— И что же именно я должен понимать? — спрашивает он. — Быть может, мне следовало оставить плащ при себе и позволить Эовин вернуться сюда нагой и без охраны? Быть может, так тебя устроило бы больше?

Служанка вздрагивает, рот её то раскрывается, то захлопывается, как у рыбы, но она не отвечает. Эовин, закусив губу, сильнее заворачивается в плащ. Одно лишь ощущение его на теле кричит о роскоши и власти; он гладит её по коже, как гладили бы его руки, почти полностью поглощая её. Всё в нем, думает Эовин, пропитано колдовством — колдовством, которое, похоже, действует даже на неё.

Возможно, на неё в особенности.

Служанка, очевидно, не может подобрать слов, чтобы ответить.

— Так я и думал, — говорит Грима, резким движением головы давая понять, что их разговор окончен. Его взгляд, голодный и жаждущий, вновь обращается к Эовин.

— Я вновь благодарю вас, миледи, за мою жизнь, — говорит он ей, кланяясь с искренностью, совершенно чуждой его натуре. — Я у вас в долгу.

Эовин поднимает глаза и отвечает, не успевая толком понять, что именно говорит.

— Как мне повезло, что такой человек, как вы, остался у меня в долгу. Вы можете многое сделать в уплату. Я этого не забуду.

Он смотрит ей в глаза, улыбается, и в его улыбке нет ничего скромного или целомудренного.

— Как и я, милая леди.

*

Когда Эовин возвращается в Эдорас с заказанными платьями и другими приобретениями, всё её оружие пропало.

Слухи, как известно, распространяются быстро; теперь все знают о безумной попытке Эовин спасти заблудившегося советника из рук норовистого вора. Как и подобает слухам, история разрасталась подробностями по мере того, как её рассказывали и пересказывали по новой, так что теперь она уже ни в коей мере не соответствует действительности. И слуги, и солдаты, и ремесленники болтают, что Змееуст подстроил всё это как предлог, чтобы расположить к себе Эовин; что на Эовин не было ни единой ниточки во время нападения; что вор не хотел причинить ей никакого вреда. Что никакого вора и вовсе не было — только Эовин, Грима и пустой переулок, и вернулась она, закутанная в его плащ, а её ноги и босые ступни, точно преступники, выглядывали из-под чёрного бархата.

Выводы, похоже, уже сделаны.

Королю Теодену эти выводы не нравятся — как и Теодреду с Эомером. И хоть они и утверждают, что не верят в эти лживые домыслы, Эовин всё равно наказывают.

После оглашения приговора Эовин подвергается последнему унижению: отныне за ней постоянно следует небольшая свита из нянек, служанок и придворных дам, и все они бдят, готовые в дальнейшем предотвратить любой её неверный шаг. Её сделают иконой целомудрия, бастионом благопристойности — красивой безделушкой, на которой будет написано предупреждение: «Смотри, но не смей прикасаться».

Однако советник, похоже, не считает, что подобные предупреждения относятся и к нему тоже. Несмотря на слухи, несмотря на бесчисленных защитников её целомудрия, несмотря на злой выговор от самого короля, он находит способ снова прикоснуться к ней.

Это четвёртое правило они нарушают вместе, и оно, наконец, довершает все остальные. Ведь если нарушено одно правило, что помешает другим пасть в свой черёд?

*

Грима утверждает, что пришёл за своим плащом.

Со знаменитого спасения проходят две недели. В распоряжении Эовин есть только ночи, наполненные сновидениями о нём, о его губах и пальцах, о том, как он выдыхает её имя. О том, каково это, когда к тебе прикасаются как к любой обычной вещи, а не как к созданию, сотканному из сахара и шёлка.

Измученная, точно после лихорадки, она просыпается, чувствуя беспокойство и раздражение, и позже сидит при дворе в угрюмом молчании, обвиняя его в своих страданиях.

Его самого теперь сторонятся больше, чем раньше, — в свите он стал точно прокаженный. Он притворяется, будто его это не беспокоит, но когда она осмеливается бросить взгляд в его сторону, то замечает, что его плечи напряжены, глаза наполнены яростью, а пальцы постоянно скрючены в кулаки.

В честь рождения Дома Эорла устраивается пир: торжественные речи и весёлые песни, мясо и питьё для всех. Из-за недавней выходки Эовин запретили танцевать с кем-либо, кроме других дам, но она провела в их обществе столько дней, что больше не намерена их терпеть. Вместо этого она пьёт, гораздо больше, чем следовало бы. Медовуха разжигает внутри неё гнев, пока он не обращается жарким пламенем в её животе и не грозит поглотить её. Отказавшись от всякой помощи, она, спотыкаясь, возвращается в свои покои и запирает за собой дверь, как велел дядя.

Она уже успевает снять с себя одежду, оставшись лишь в одной сорочке, когда в дверь раздаётся стук.

Решив, что это её брат или служанка пришли убедиться, одна ли она, Эовин поднимает засов и с проклятием на устах распахивает дверь.

Но это не служанка, не брат и не какой-либо другой порядочный человек.

Грима тоже пил. Она никогда не видела его пьяным, но по его лицу видно, что он больше не контролирует себя. Когда он трезв, его осанка говорит о дисциплинированной сдержанности, выдавая в нём человека, который не собирается ослаблять контроль над своими эмоциями. Но сейчас в нём нет ни капли той сдержанности. Он смело окидывает взглядом её тело, глазея совершенно открыто, как точно не осмелился бы сделать, будь они на людях.

— Почему, принцесса, ваша нагота становится традицией? — произносит он. — Люди начнут болтать, вы же знаете.

Эовин круто разворачивается на пятках и направляется обратно в свою комнату, позволяя ему войти внутрь.

— Похоже на то, — говорит она, берёт в руки волосы и перекидывает их через плечо, собираясь заплести косу. Она делает паузу и смотрит на него поверх пучка. — Итак, советник, что может сделать для вас запятнанная принцесса? Надеюсь, вы не ожидаете, что я буду вести себя так, как утверждают слухи. Если вы пришли сюда, чтобы быть изнасилованным, то будете жестоко разочарованы.

Он смеётся, гораздо громче, чем она ожидала. Она осознаёт, что до сих пор ни разу не слышала его смеха. А жаль, проносится у неё в голове.

— Это вы будете насиловать, миледи? — он заходит в комнату и захлопывает за собой дверь. — Я думал, что эта задача будет целиком и полностью лежать на моих плечах.