И на самой острой вспышке боли и отчаяния эта тьма подхватывает меня, окружает со всех сторон, утягивает за собой.

И я остаюсь в ней. Меня нет?

Сергей.

Я доезжаю до роддома в рекордные сроки, еще не зная, что опоздал.

Ко мне выходит усталый врач, который начинает объяснять, что случилось. Его монотонный голос давит на мозг безысходностью.

— У Дины Витальевны началась отслойка плаценты, обильное кровотечение. Мы ее прооперировали, но во время кесарева произошла остановка сердца. Сердце удалось запустить не сразу. Дина Витальевна впала в кому. Прогнозы пока делать рано, но если она продержится пару дней, то шанс на выздоровление есть. Однако, Вы должны понимать, все индивидуально…

Я перебиваю:

— То есть она может не очнуться?

Бесцветные глаза врача смотрят безэмоционально.

— Да, так тоже может случиться. Я же сказал, сердце удалось запустить не сразу. Как это отразилось на деятельности головного мозга пока не известно.

Наверное, мужик не знает, что делали раньше с гонцами, приносившими дурные вести. Да и смысл всего разговора сводится к бесконечным — не известно, не понятно, позже.

Но у меня остался еще вопрос:

— А ребенок?

В его глазах так ничего и не появляется. Голос такой же ровный.

— С ребенком все в порядке. У Вас дочь. 51 сантиметр рост, 3200 — вес. Все показатели в норме. Через пять дней сможете забрать ребенка домой.

— Домой я должен был забрать двух.

— Сергей Владимирович, это жизнь. Беременность протекала сложно…

Он собирается снова удариться в дебри медицины. А я не хочу. Дома дети ждут маму. Что я им скажу? И как такое сказать? А еще новорожденная дочка… Ребенку нужна мать. Так заведено. И ее никто не заменит.

Но Дина пока домой не вернется. Если вернется вообще…

— Я жену могу увидеть?

В этот момент врач вызывает у меня невольное уважение. Он знает, кто перед ним. Понимает, что я могу создать проблемы. Но не идет по пути наименьшего сопротивления.

— Нет, — звучит твердо, безапелляционно, — Она в реанимации. А это не проходной двор. Любой внешний фактор может осложнить ее состояние. Мы сделали все возможное и невозможное. А теперь остается только ждать.

Можно, конечно, свистнуть охрану и все равно пройти, но я и так наворотил дел. От того, что я ворвусь в реанимацию, боль в грудной клетке вряд ли отпустит, скорее усилится. Но я все равно перетряхну больницу, и, если это врачебная ошибка, я им не завидую.

Что ж я ее за границу рожать не увез? А? Я ведь хотел. В этой России врачи выполняют госзаказ по уничтожению собственного населения, а не оказывают медицинскую помощь.

Пока ясно одно — нужно искать няню. Может, даже кормилицу. Грудное молоко полезней для ребенка. Ее надо найти, проверить. Нельзя подпускать к детям кого попало.

— Дочь я хотя бы могу увидеть?

— Да. Только придется одеть халат, бахилы, шапку, маску. Вас проводят и дадут все необходимое.

По его звонку появляется медсестричка, молоденькая в коротком халатике, ведет меня в детское отделение, в одноместный бокс, приготовленный для Дины с малышкой. Пока ведет, стреляет в меня глазками, смущенно краснеет.

В палате вижу дочку, завернутую как куколка бабочки. Она спит. Какая кроха. Это МОЯ ДОЧЬ. Маленький ротик, крошечный носик, лобик, щечки. И одна. В палате с радионяней. Надо, чтобы здесь кто-то из медсестер был.

Становится тошно. Все должно было быть не так. Здесь должна быть Дина. Я должен был ее поздравить, подарить подарок на рождение малышки. А вместо этого — радионяня… Почему меня преследует ощущение, что я все просрал? Может, потому что так и есть?

Хочется завыть от бессилия. И в памяти всплывает один из разговоров с Динкой. Тогда я не понимал, что значат ее слова. Слышал, слушал, а не понимал. Я даже взгляд ее помню, когда она мне это все говорила:

"Ты думаешь, что всесилен. Что жизнь стоит перед тобой на коленях и тебе отсасывает. А ты кайфуешь. Но ты, как и другие подобные тебе, заблуждаешься. Иногда хватает пустяка, сущей мелочи, чтобы иллюзия могущества рассыпалась прахом, чтобы все пошло ко дну. Просто к таким, как ты, жизнь по какой-то неизвестной мне причине относится терпеливее, чем ко всем остальным. Но потом она просто щелкнет пальцами и даже ты поймешь, что ты всего лишь пыль. А если не поймешь, то тебя просто разотрет в муку. И как бы ты не был богат, кто бы тебе не смотрел в рот, ты ничего не сможешь сделать."

Кто бы тогда знал, что все так и случится

И что больше всего я сейчас хочу что-нибудь сделать. Но сделать ничего не могу. 

Сергей.

Я выбегаю из больницы, словно ошпаренный кипятком. И да, конечно, первое, что сейчас нужно сделать, — это решать проблемы. А их не мало.

Но все, что я сейчас хочу — это забыть. Просто забыть, как все неправильно. И я малодушно иду на поводу своих желаний, когда ловлю вопросительный взгляд Воропаева. Просто приказываю:

— В клуб.

Дальнейшее ему не надо объяснять. Он сам все знает. И вот я уже в випке. Я и алкоголь. Потому что сейчас мне не нужна компания. Сейчас люди раздражают уже одним фактом того, что ходят, разговаривают, пьют, едят, смеются. А она — нет. Но почему, почему она? Почему так? Я чувствую себя как жестоко обманутый ребенок, которому пообещали подарок, о котором он мечтает. И вот он ждет и ждет, а потом ему говорят, что подарка не будет.

В это самое мгновение Дина борется за жизнь. Я это знаю. Но от этого не легче. Ни х" я не легче. Потому что исход этой борьбы не известен. И все в моей жизни зависает как е" аный воздушный шарик между небом и землей.

Потому что я, су" а, уже привык, что мой дом напоминает дом, а не музей с чужими людьми. Я привык к ее запаху, ее вещам в нашей спальне, ее телу в моих руках, тому, как шепчет или кричит мое имя, когда кончает. И я не хочу отвыкать. И то, что было последние месяцы, я воспринимал как временные трудности. А то, что случилось сегодня резко заставляет задуматься. Но пока думать не получается. Пока даже дышать-то нормально не выходит. Поэтому я пью. Надеясь сделать хоть один нормальный вдох.

Домой не хочется ехать. Там Матвей, там Лена. И ладно Матвею можно ничего не говорить, он слишком мал. Но вот с Леной такой номер не прокатит. И почему мне так тяжело думать о том, чтобы ей рассказать? Как будто я виноват. Хотя я и виноват. Динка же не хотела еще детей. Это я настоял. И все же, я не знал, что все так будет. А сейчас заявиться домой и сказать: "Лена, твоя мама в коме. И не известно, очнется ли", у меня не хватает духу.

Я вливаю в себя какое-то крепкое пойло стакан за стаканом до тех пор, пока единственной мыслью в сознании не остается та, что я сильно перебрал. А потом — провал.

Лена.

Меня подбрасывает на кровати от какого-то грохота внизу. И так как он не прекращается, то я как была — в майке и шортах, спускаюсь вниз. И теряю дар речи. Потому что внизу Давлатов разносит гостиную. Вернее, почти уже разнес. Повсюду битое стекло, обрывки материи и обломки мебели.

Замираю и шепчу еле слышно: " Был на квартиру налет…К нам заходил бегемот… Может быть, дом не наш… Может, не наш этаж… Просто заходил Сережка… Поиграли мы немножко… Значит, это не обвал? Значит, слон не танцевал? Очень рада. Оказалось, я напрасно волновалась".

А на безопасном расстоянии от Давлатова стоит Воропаев и не придумывает ничего лучше, как повторять:

— Сергей Владимирович, успокойтесь. Сергей Владимирович, успокойтесь. Сергей Владимирович…

Я аккуратно пробираюсь к Воропаеву и, дергая ее за пиджак, шиплю:

— Вырубите его!

— Но…

— Он же белочку словил. Вырубите, говорят. А не то, я сама.

Воропаев смотрит на меня с сомнением, но тут в нашу сторону летит стеклянная бутылка, которая по счастливому стечению обстоятельств пролетает в паре сантиметров от головы Воропаева. Его это побуждает к действию наконец-то. Потому что он подходит сзади к Давлатову и сильно и точно бьет того по затылку. Давлатов начинает падать на пол. А вот туда падать нежелательно, поэтому я кричу: