Рад так и не появился.

Никто из них не видел, как степняки покидали деревню: они ушли с другого её конца. Когда вставшее над макушками елей солнце осветило лишь чудом не падающие остовы выгоревших домов, Агри была такой пустынной и мёртво тихой, что сразу становилось до ужаса ясно: в ней больше никого нет.

Назад шли медленно и безмолвно, младенцы у взрослых на руках и те умолкли, словно всё понимали. Да что там дети – даже ветер притих, лишь чуть заметно шевелил пепел, серыми лепестками усеявший землю…

Пара домов, стоящих на отшибе, каким-то чудом уцелела, и тех, кому больше всего нужна была крыша над головой, пока разместили там. Люди разбредались кто куда: часть отправилась смотреть, что осталось от их дворов, часть отыскивала на улицах убитых и сносила их всех в одно место, на тот самый перекрёсток двух больших улиц, видимо, за неимением собственной площади служивший тут местом сборов…

Алексей заставил себя пойти посмотреть на мёртвых. У него толком не получилось, потому что даже от беглого взгляда издали у него закружилась голова – почти смешно, дожил до двадцати лет и ни разу до сего дня не видел трупов, – но самое главное он уяснил: Рада среди них не было. Его могучую фигуру и густую гриву светлых волос он узнал бы из тысячи…

С одной стороны, это было хорошей новостью. Просто прекрасной.

С другой – очень хотелось завыть.

«Всё одно теперь их больше не увидит никто…»

Это не укладывалось в голове. Что всё вот это случилось с ними – с Радом, который только вчера смеялся, болтал о фэнтази и ждал от их приключения чего-то хорошего…

Деревенские копошились в том, что осталось от их садов с листьями, свернувшимися в трубочки от жара, обсуждали, как быть дальше, кто-то в голос, навзрыд плакал около лежащих рядком убитых. Алексей стоял посреди всего этого, не принадлежащий к этому месту и этому миру, одинокий, как ещё никогда раньше. Никто не заговаривал с ним, не смотрел на него, его вообще не замечали, как будто он вдруг стал деревом или обгоревшим столбом у ворот: у всех были дела поважнее, и чужак перестал для них существовать. Вокруг скелетами чудовищ дыбились чёрные останки стен и кровель, ветер поднимал вихри пепла, стелящиеся по земле, как позёмка, тенькала где-то беззаботная пичуга, у которой никто не умер и никто не пропал…

Тогда Алексей просто развернулся и ушёл.

Прошёл опустошёнными проулками, пересёк вытоптанный ночью пустырь и уже такой знакомый мост, толком не зная, куда идёт и почему так решил. Кажется, просто потому, что оставаться там, где был, он не мог. Совсем не мог, больше ни минуты, ни мгновения. Было нестерпимо смотреть на горе и ничего не мочь поделать, потому что оно чужое, потому что ты сам – чужой.

Алексей никогда не считал Петербург своим домом, если считать, что дом – это нечто большее, чем место, где ты спишь и ешь, но теперь ему как никогда нестерпимо хотелось обратно. В Питер, на скучные пары в универ, в общагу, населённую тараканами и противными соседями. Чтобы всё это оказалось сном, чтобы он проснулся, понял, что безнадёжно проспал, и можно было бы позвонить Раду и удивить его совершенно беспочвенным вопросом, всё ли у него хорошо…

Он понятия не имел, что он будет делать дальше. Ни малейшего представления. Что он вообще мог сделать? В чём теперь ещё оставался смысл? Он остался посреди чужого мира, один – теперь один, – без денег, без плана. По сути, всё, что у него было – это местный язык, и разумом как филолог он понимал, что это вообще-то ого-го как много, но-…

Рад ведь даже не может разговаривать с местными.

Алексей скрипнул зубами и силой заставил себя думать о чём-то другом. Например, о ближайшем будущем, таком же туманном, как утро в лесу…

Сам не заметив, как, он вышел на просёлок, по которому они ехали вчера, всего несколько часов и целую вечность назад. Ладно, почему бы и нет? Эта дорога сейчас казалась ничем не лучше и не хуже любой другой, и Алексей зашагал по ней. Это было всё, что он сейчас смог придумать – довериться тропе и, как в сказках, отправиться искать счастья…

Он не знал, когда доберётся до города, да и доберётся ли вообще – не исключено, что, сам того не заметив, он где-нибудь свернул в сторону. Его мысли блуждали, и телу тоже не оставалось ничего иного, как блуждать. Утренний туман таял и отползал глубже в чащу, забирая с собой тени…

Алексей очнулся только тогда, когда до него донёсся запах дыма.

Картины прошедшей ночи вспыхнули с новой силой, как раздутые угли, заставив его вздрогнуть и сделать шаг назад, прежде чем он осознал, что этот дым был другим, прирученным и домашним. Он пах не горечью, а уютом сухих дров в очаге… Деревенской баней или буржуйкой на даче. У мамы была дача. Пока Алексей жил дома, он регулярно ездил туда окучивать, сажать и полоть – не потому, что «своя» картошка казалась ему лучше покупной, просто потому, что для мамы это было важно, а отец отказывался помогать…

Сойдя с дороги в пружинящий под ногами черничник, он двинулся на запах и вскоре вышел к срубленной из бревён избушке с двускатной крышей. На рассохшемся крыльце сидел седовласый старик, занятый починкой какой-то угрожающей штуковины, напоминающей капкан. Ну, а кому ещё жить в лесу – охотник, наверное…

Даже если и нет, Алексей уж точно не был грациозным оленем, и, заслышав его хрустящие веточками шаги, человек поднял голову. Какое-то время они молча созерцали друг друга, после чего старик бросил возиться с капканом, отложил его и встал.

– Кто это тебя так? – сухо спросил он без всяких предисловий, кивая на окровавленную одежду незваного гостя.

– Степняки, – это словечко за ночь успело впечататься так глубоко, что соскользнуло с губ само.

Старик нахмурился, так что морщин у него на лице стало ещё больше.

– Откуда идёшь? – осведомился он.

– Из Агри…

– Неужели уже и дотуда доходят? – пробормотал лесной житель себе под нос. – Совсем всякий страх потеряли, когда я помоложе был, такого не бывало… Вон как обнаглели! И ведь жаловались городским, столько раз просили помочь разобраться, да те и в ус не дуют: к нам, мол, по лесам не поскачут, а вы сами по себе, вертитесь, как хотите…

Он говорил и ещё что-то, но Алексей, если честно, не расслышал. Он вдруг осознал, что вымотан настолько, что у него звенит в ушах. Ох, ну, падать на толстый ковёр хвои и заросли глянцевитой брусники, наверное, хотя бы не слишком твёрдо…

Старик, кажется, заметил что-то по его лицу, потому что вдруг замолчал, прищурившись, всмотрелся в пришельца и постановил:

– Знаешь что, иди-ка ты в дом.

Алексей подчинился. Наверное, не стоило так легко и быстро доверяться человеку, которого ты видишь впервые в жизни, но он слишком устал, чтобы об этом думать. Когда ему без лишних слов указали на лежанку, он, кажется, выключился ещё до того, как его голова коснулась подушки.

…Когда он вернулся откуда-то из темноты без снов и открыл глаза, за маленьким окошком под самой кровлей уже сгущались вечерние тени. Алексей глубоко вздохнул и сел. Плечо всё ещё напоминало о себе, но он почти этого не чувствовал – душа ныла куда сильнее.

– Ты как, цел? – спросил сидящий у стола хозяин. – Кровь твоя?

Алексей провёл рукой по лицу, отбрасывая со лба волосы. Мелькнула и погасла мысль: если у мужчин здесь мода на длинные шевелюры, может, и к лучшему, что у него руки никак не доходили подстричься…

– Ничего, – сказал он. – Порядок.

Старик поднялся, чтобы помешать в греющемся на печке чугуне. Пахло оттуда вкусно.

– Ты сам откуда? – поинтересовался он. – Из Агри?

Алексей прикусил губу, сдерживая невесёлый смешок.

– Да нет, – сказал он. – Издалека.

– Так чего тогда такой смурной? Чужая деревня – чужие печали, не бери в голову. Сам ушёл подобру-поздорову – и на том спасибо…

– Я-то ушёл… – вздохнул Алексей.

Договаривать не пришлось, и старик больше не задавал вопросов – только посмотрел на гостя долгим и очень внимательным взглядом…