Нам не хватало всего — людей, денег, оружия. Случались года, когда наборщики рыскали по окрестностям, записывая в легионы шестнадцатилетних мальчишек, если те были достаточно сильны, чтобы держать оружие. Число легионов все росло, вскоре их стало более двадцати. Что ни день, появлялся новый враг и наносил истекающей кровью Республике новый удар. У нас не было сил ответить, и скрепя сердце мы откладывали месть мелким шавкам до отдаленных дней и вновь поворачивались лицом к нашему главному противнику, что метался по Италии от одного города к другому, пробуя на прочность людей и стены, побеждая защитников голодом там, где не мог одолеть их оружием или подкупить золотом и лживыми речами.

От Гракха пока нет вестей…

На другой день мне сделалось несомненно лучше, и я решил с самого утра вернуться к запискам. Перечитал то, что переписал Ликий, и задумался. Как странно распорядилась Судьба. Если бы мы не проиграли битву под Каннами, я бы никогда не смог стать Сципионом Африканским, Победителем Ганнибала.

Вторую половину 540[55] года я провел в Городе, пытаясь заполучить должность эдила. Вообще-то в эдилы метил мой брат, но даже при нынешнем скудном выборе шансов избраться у него почти не было. Поэтому он придумал себе какую-то надуманную болезнь, а я решил попробовать заполучить эту должность.

Тут мне вспомнилась одна история, никак, впрочем, не связанная с моим избранием. В те дни почти все вечера я проводил в гостях: меня звали как дорогого гостя во многие дома, просто потому что места за столом, предназначенные прежде для родни и друзей, пустовали.

Так однажды меня пригласил один сенатор…

Я не буду называть его имя. Пускай зовут его Гней, как моего погибшего в Испании дядю. Он был уже стар, лет за шестьдесят, а то и больше, под Каннами погиб его единственный сын, и сенатор женился на вдове, чтобы та даровала ему наследника. Но годы давали о себе знать, и женщина никак не могла забеременеть. Они пытались взять мальчика из родни на усыновление, но в те дни было трудно найти ребенка из благородной семьи и в родстве по крови. Помнится, что в сенате пустовали многие скамьи, и скорбная эта пустота служила напоминанием о понесенных утратах. Мы были с Гнеем в родстве, хотя и весьма далеком, но в те годы даже дальнее родство казалось прочнее самого близкого ныне.

Мы сидели в таблинии, стемнело. Я говорил — шепотом — о том, что хочу отправиться в Испанию, чтобы вырвать ее из-под власти Карфагена. Я знал, что рабы в любом доме любят подслушивать, а жизнь учила меня быть осторожным, ибо порой неверно истолкованное слово может стать опаснее выпущенной из засады стрелы. Блюда на столе давно простыли, а новых не принесли. Я отнес это за счет скромности, которой вольно или невольно должны были следовать почти все в воюющем Риме.

Потом я понял, что в доме поразительно тихо. Так тихо, что слышно, как потрескивает фитилек в масляной лампе. Тогда наконец сообразил, что слуг в доме нет. Ни одного. И мне стало не по себе. Невольно мысленно я спросил себя: не причинил ли Гнею какой-то смертельной обиды. Но нет… В битве при Каннах я даже не видел его сына — и не ведаю, как он погиб. Скорее всего, и сам сенатор этого не знал.

И вдруг старик спросил меня:

— Публий… у тебя ведь недавно родился сын?

— Да, сиятельный… — кивнул я, не зная, какое это отношение имеет к нашему разговору. — Как раз через год после той битвы.

— Мой Гней, он остался на том поле. Его золотое кольцо сложили в амфору, чтобы бросить потом к ногам карфагенских сенаторов. Это все, что я знаю о нем. Слуги, что отправились с ним, то ли погибли, то ли были проданы как рабы, и некому даже рассказать мне, как он умер. Был ли у него погребальный костер, или плоть его расклевали птицы. Они разжирели в тот год.

Я молчал. Он вел куда-то разговор, но я пока не понимал, куца.

— Моя Терция. Она ждет тебя в своей спальне. Мне нужен сын, Публий.

Сенатор когда-то командовал легионом, был квестором, потом претором, но до звания консула так и не добрался. И все же он привык повелевать. Это походило на приказ. Я мог бы его не выполнять, но отказ был, по меньшей мере, нелеп.

Я люблю женщин, и жена знала о моих приключениях с другими.

Старик молча поднялся, взял светильник и повел меня в спальню собственной жены. Он сам открыл дверь в комнату и застыл на пороге. Я видел Терцию несколько часов назад — она встретила меня в атрии, где сидела вместе с другими женщинами и пряла шерсть. Аккуратно причесанные волосы, склоненная голова. Густой румянец ярко вспыхнул на округлых щеках и залил даже шею, когда она в первый раз глянула на меня. Теперь мне стала понятна причина ее смущения.

Она уже тогда знала, чем закончится эта ночь и что я войду к ней в спальню под покровом ночи.

Старик оставил светильник и, прежде чем закрыть дверь, сказал.

— Если она понесет, то я не буду к ней больше заходить.

Дверь хлопнула. Мы остались одни.

Терция вдруг всхлипнула.

— Ну что ты, Терция… — я взял в ладони ее лицо, приподнял. Мне нравилось, что я могу называть ее как мою Эмилию. — Я тебе не симпатичен? Скажи, и я просто побуду с тобой, а потом скажешь, что ничего не вышло.

Она замотала головой, и я едва услышал ее: «Не ты».

Ее тело соскучилось по мужским ласкам. Более похотливая и испорченная женщина заманила бы в свою постель искусного в таких утехах раба. Но эта сносила беспомощные ласки старого мужа, лишь бы вновь возродить к жизни угасающий род.

Когда я уходил на рассвете, хозяин вышел в атрий меня проводить.

Он смотрел не слишком дружелюбно — как ни верти, а ревность куснула его сердце не раз и не два в ту ночь, когда до его слуха долетали стоны из маленькой спаленки.

— Проживу еще год непременно, чтоб поднять ребенка с земли и признать своим, — пообещал старик.

К слову, он сдержал обещание. Я знаю — и знаю точно, что многие семьи были не так щепетильны. Рассказывают, что вдовые женщины, не имевшие наследников, выходили за стариков и спали после того с кем ни попадя — кто с рабом, кто с вольноотпущенником. Семьи этих детей редко признавали, и потому как ни мало было наследников в те годы, в подкидышах не ощущалось недостатка. Каждое утро их находили на рынке. И я время от времени посылал Диодокла на Бычий рынок поглядеть — не подкинули ли нового младенца. Я брал найденыша к себе в дом, точно зная, что уж по матери эти дети вовсе не безродные и не рабы, что наверняка их дед или дядя, или старший брат остался лежать на Каннском поле. Подкидывали больше мальчиков — девочек иногда признавали. Ведь им не беречь родовые традиции, не поддерживать культ домашних богов. Обычно их выдавали замуж за неровню, или они так и оставались при доме — то ли служанки, то ли дочери господина, по рождению свободные, в жребии несчастные.

Уж коли речь зашла о женщинах, то я должен непременно рассказать о Селене. Многие мужчины позавидовали бы ее сообразительности и уму. Девочкой лет восьми или девяти ее привезли на невольничий рынок. Думаю, ее попросту украли где-то на Востоке из богатой семьи — она умела читать по-гречески и писала складно. Была она смуглой, с миндалевидными глазами и прямыми волосами, черными как вороново крыло. Ее полные чувственные губы всегда были полуоткрыты. А груди… Но я забегаю вперед. В десять лет она была некрасивым цыпленком, но уже умна и находчива. Ее купили в наш дом в помощницы кухарке, и она помогала, не ленясь, делая любую работу и угождая на кухне, при этом держась за свою покровительницу и ни на шаг не отходя. Она сумела втереться в услужение к хозяйке, выполняя не только капризы Эмилии, но и ведя ее записи по хозяйству. А моей Эмилии трудно угодить, чуть что, она награждала жаркими пощечинами прислугу куда чаще, чем я бил своих рабов. Когда года через три какой-то парень из домашних рабов решил затащить Селену в кладовку, она объявила, что хозяин держит ее для себя и коли не найдет в ней невинности, то отрежет всем молодым рабам носы и губы, ну и то, что пониже, тоже. И заявила это таким уверенным тоном, что ей поверили. И с тех пор никто даже по заднице ее похлопать не решался.