Когда ей исполнилось шестнадцать, она явилась ко мне в таблиний и попросила отпустить ее на свободу.

Если честно, я удивился. Другой бы прогнал дерзкую, а я спросил, с какой стати я должен ее отпускать, коли она моя рабыня и может пригодиться на работах.

Она ответила, что ей известно мое сластолюбие, что я почти каждую ночь дома провожу в объятиях женщины. Супруга моя вскоре родит и вряд ли станет удовлетворять мои притязания в ближайшее время. К тому же тело женщины повинуется призывам Луны. И в определенные дни женщина не делит ложе с мужчиной. Так что вторая женщина мне просто необходима. Но если Селена понесет и родит, мне будет неловко видеть сына своего рабом. Она знает мое благородство и уверена в этом. Поэтому пусть незаконный ребенок Сципиона родится свободным.

Меня поразила ее речь — мудрая, рассудительная, речь торговца, а не юной девицы. И в то же время она игриво облизывала губы, поправляла прядь волос, смотрела так, будто немедленно приглашала предаться Венериным удовольствиям. Я ответил: пусть явится ко мне вечером, и коли я найду ее невинной, то отпущу на свободу. Так и вышло. Вот только Селена не родила мне ни сына, ни дочери — она вообще ни разу не рожала. Меня это устраивало — ее тело долго не старело и доставляло мне всякий раз удовольствие, когда моя супруга не могла или не желала этого сделать.

История эта, с другой стороны, показывает, как самый точный и здравый расчет рушит нам Судьба, будто нарочно желая посмеяться над нами.

Около полудня прибыл Тиберий Семпроний Гракх. Годами Тиберий лишь на семнадцать лет моложе меня (если я верно помню), то есть далеко не мальчик. Но выглядит он куда краше, чем в свои уже далекие двадцать лет — я помню его неуклюжим и тощим подростком, похожим на нелепого гусенка — с длинной шеей и редкими волосками бороды, которую он недавно в первый раз постригал, чтобы возложить на алтарь и сжечь в жертву богам. Он рос без отца (да и не помнил его), опекаемый родственниками, которых зачастую не было дома, потому что все они воевали, а он мужал, впитывая известия об этих битвах.

Теперь он сделался степенным, уверенным в себе мужчиной. Широкоплечий, сдержанный в движениях, на загорелом лице ярко сверкали зубы. На висках в густых кудрях уже пробивалась седина, будто чуть приснежило темный камень на гребне горной гряды. Я невольно и сразу сравнил его с камнем — такую излучал он уверенность и твердость.

В это утро еще засветло он прислал раба с известием, что приезжает, просил истопить баню и уделить ему место за столом. Это было любезно. Мои женщины в тот день как раз собирались на рынок. Уж не ведаю, что они рассчитывали там прикупить — после роскошного Рима в далекой провинции. Но на асс здесь можно взять столько, сколько в Риме не получишь и за целый сестерций, посему сыр или фрукты они закупали целыми корзинами. Я попросил привезти для меня свежего сыра от Тита Веллия — этот ловкач-фермер умудрился не только вернуться с войны, но и завести отличную сыроварню — каким-то чудом семья его не разорилась без хозяина, и теперь вся округа лакомилась чудесным сыром. Кажется, его сыр — единственное, что я могу еще есть.

Итак, женщины вместе со своими дерзкими служанками, Диодоклом и двумя крепкими рабами для охраны отбыли на базар. Я попросил их позаботиться о закупке снеди с учетом нового гостя.

Как это ни удивительно, но питье Филона помогало, и в тот день я почти не чувствовал боли.

Тиберий Семпроний прибыл верхом в сопровождении всего лишь двух рабов. Свита чрезвычайно скромная, а по нынешним временам поступок еще и неосмотрительный. Я попенял ему и напомнил, что в письме упоминал о разбойниках.

Тиберий рассмеялся:

— Мой меч при мне! — тут он положил ладонь на рукоять спаты. — Думаешь, я бы не сумел отбиться от кучки сброда?

— Они не сброд, а бывшие солдаты, потерявшие дом, землю и семью.

Ехать без серьезной охраны было не то что неосмотрительно, а просто глупо. Но у каждого из нас в душе спит зернышко подобной глупости, и противиться ей мы не в состоянии — она или губит нас, или возносит — некоторых буквально — на Олимп, и тут неведомо, как выпадут кости.

Впрочем, такая бездумная дерзость очень даже понятна в Гракхе — его отец угодил в ловушку, расставленную Ганнибалом, и погиб, отбиваясь от напавших на него пунийцев. Верно, и сын его подспудно мечтал попасть в такую же роковую ситуацию и проверить, сможет ли он сдюжить там, где отец его пал. Он только с виду человек рассудительный, а по характеру — необыкновенно горяч и способен на действия отчаянные — помню, когда я посылал его в разведку, так он в три дня верхом проскакал расстояние от Амфиссы до Пеллы, дабы удостовериться, что Филипп Македонский ничего не затевает против Рима.

Мы отправились в баню. Долго сидели в жарко натопленном терпидарии на скамье, попивая разбавленное вино. Я позволил себе сделать несколько глотков, всякий раз опасаясь, что снова накатит тошнота. И позавидовал Гракху — крепости его тела, больше подходящего двадцатилетнему юноше: под кожей ни капли жира, широкие плечи, руки если и не могучие, то явно сильные, способные бросать пилумы и рубиться мечом в сече.

— Ты не задумывался о женитьбе, Тиберий?

— О, вот о чем речь! Теперь понятно, почему ты меня вызвал так спешно. Но, кажется, Корнелия уже просватана за молодого Назику. Неужели ты передумал? — в его голосе послышался явный интерес.

— Старшая не для тебя, ты разведешься с нею через месяц, поверь мне на слово. А вот младшая — действительно чудо, уверяю тебя. Когда она вырастет, за нее будут свататься цари.

— Сколько ей?

— Десять.

— Ты смеешься? Еще нужно ждать лет шесть, не меньше. Я люблю женщин, но не детей…

— Я не женитьбу тебе предлагаю, а обручение. Я не могу ждать, Тиберий. Я умираю.

Он на миг опешил, потом внимательно оглядел меня, взгляд его ощупал мои выпирающие под кожей ребра, отметил землистый цвет кожи; запавшие глазницы, заострившиеся скулы.

— Ты уверен?

Почему, когда речь заходит о смерти, все именно так и спрашивают — уверен ли ты, что умрешь? Конечно же уверен! Никому не удавалось этого избежать. Чтобы быть бессмертным, надо бессмертным родиться. Я не могу взойти на небо, чтобы поселиться в синем небесном храме, как писал в стихах своих Энний. Однажды мне снился подобный: колонны его — клубящиеся облака, сквозь синеву вечереющего неба сверкали первые крупные звезды — куда крупнее, чем их можно видеть на земле. Но это только сон, и, в отличие от прежних, он ничего не пророчит.

Я умру, меня положат в гробницу, не предавая тело огню — так требует культ нашего рода, завещанный предками-этрусками.

— Да, уверен. И времени осталось чуть, — поразительно, как буднично это прозвучало, будто говорил я о поездке в Испанию или Азию. Может, чуть дальше. — Держусь благодаря настойкам гречонка-лекаря. Но сколько дней мне это добавит? Может быть, месяц. Я спешно устраиваю свои дела, пишу дополнения в завещание. Мне бы хотелось знать, что моя любимица свяжет свою жизнь с достойнейшим человеком.

— Я должен ее увидеть.

— Конечно же. Прямо сегодня. Она вырастет прекрасной женщиной и станет матерью замечательных сыновей.

— Я уже был женат когда-то, — сказал Тиберий, помолчав. — Женился и вскоре ушел на войну с Антиохом. Больше мы не свиделись. Моя жена умерла при родах. Младенец тоже умер.

— Этого я не знал.

— Наши семьи не особенно дружат. Во всяком случае, не так, чтобы звать на первую тогу сына или на обручение дочери или на свадьбу… Она из неизвестной семьи, дочь фермера, ее старшие братья пали в битве при Каннах. Я иногда навещаю ее старика-отца.

Малышка Корнелия увидела Семпрония таким, каким я хотел, чтобы она его увидела — в новенькой, красиво уложенной тоге, прогуливающимся со мной по саду. Я выглядел куда старше своих лет. Гракх — намного моложе своих тридцати пяти. Корнелия, вернувшись с матерью и сестрой с базара, вбежала в сад и выкрикнула дерзко: