Корнелия Старшая никак не отреагировала на рассказ. Она все больше молчала, потупив взор, — но когда полагала, что ее никто не видит, оглядывалась весьма внимательно и с любопытством. Что она пыталась отыскать в окружающих скамью деревьях или в лицах немногочисленных слуг? Не ведаю. Но она всегда была себе на уме. Когда за нее посватался Сципион Назика, я первым делом спросил старшую дочь, хочет ли она этого брака? Если нет, я откажу жениху — не в моем обычае принуждать женщин.

Она же, все так же держа очи долу, тихо проговорила:

— Я согласна.

И это было тем более поразительно, что нежных чувств она к нему не питала. Назика был копией отца — тот славился своей унылой безупречностью, благодаря которой его сочли лучшим римлянином и отправили в порт встречать богиню — вернее, тот хлам, что притащили с собой жрецы, весьма довольные, что могут за государственный счет переселиться в столицу мира и жить отныне в почете, не думая больше о том, как выманить новые дары для храма. Теперь брат Назика раздобрел, располнел, вспомнил, что его роду нужен наследник, и посватал за Корнелию своего сына. Она согласилась.

— Кстати, уже назначен день свадьбы? — спросил я, решив начать новый разговор, коли прежний не задался.

— Мы пока обсуждаем приданое, — отвечала Эмилия.

— Мальчишка не доволен тем, что мы даем за нашей дочерью?

Я-то полагал, что список вещей, что составлен для моей девочки, весьма щедр. Молодой Назика, как и все Корнелии, не был богат, а патрицианство ныне не особенно ценится, плебеи точно так же занимают высшие магистратуры и командуют армиями, порой затмевая аристократов своей напористостью и честолюбием. К тому же они могут становиться народными трибунами и портить кровь сенату с превеликим удовольствием, как это делал Семпроний Гракх. Я вспомнил о нем и невольно улыбнулся — этот народный трибун неожиданно встал на мою сторону и наложил вето на решение сената отправить брата Луция в тюрьму. Мы с Гракхом не водили дружбу, но и никогда не ссорились. Не знаю почему, но народная молва сделала нас врагами за глаза. Так что решение Гракха выглядело воистину беспристрастным.

Я так задумался, что пропустил мимо ушей какую-то фразу Корнелии Старшей.

— …золотая посуда… — расслышал я и очнулся от своих мыслей.

— О чем ты, деточка?

— Я спрашиваю, где твоя золотая посуда?

— Какая посуда? — не понял я. — Серебряный прибор вчера ставили на стол. Как видишь, разбойники не добрались до моего сундука.

— У дяди Луция золотой прибор на девять персон. Перед каждым гостем в его малом триклинии ставят золотую тарелку. А повар приносит поросенка на огромном сверкающем блюде. У тебя должен быть такой же прибор. Неужели ты позволил ему забрать золото, а сам довольствовался серебром?

Золотой столовый прибор? Это что-то новое, я не видал подобной роскоши ни у кого в мире. К тому же после всех обвинений, что сыпались на брата Луция как из рога изобилия, у него конфисковали все сколько-нибудь ценное. Кое-что удалось потом выкупить на торгах. Но ни о какой золотой посуде речи не шло. Скорее всего, это отлично начищенная бронза. К тому же брат Луций порой начинал безудержно врать, воображая, что в такие моменты подражает моей изощренной хитрости, что позволяла расставлять ловушки пунийцам. Но его обман рассчитан на слуг и женщин, а не на политиков и полководцев. Так что ответов было два — либо посуду придумал брат Луций, либо сама Корнелия Старшая — с раннего детства она была горазда на всякие хитрости.

— Ничего подобного у меня нет. Единственный подарок, который я принял от Антиоха, — это возвращение моего сына. Сенат по сему случаю преследовал меня нещадно, подозревал во взятках.

— Я хочу, чтобы мне в приданое дали золотую посуду, — заявила юная Корнелия с нажимом, и я услышал в ее голосе свои собственные звенящие металлом нотки.

— А ты не думаешь о тех людях, что воевали вместе с отцом, а теперь лишились крова и разбойничают на дорогах? — кинулась на нее в атаку Младшая. — Им не до золотой посуды, сестричка.

О, мой маленький легионер, как же ты была хороша в тот момент!

— Скажи это нашей мамочке, — отозвалась Старшая. — За ее последнее платье заплачено, как за большущую ферму. — Таким тоном говорят цензоры, когда обвиняют кого-то в недостойном поведении и намерены вычеркнуть транжиру из списков сената.

— Я себе такое никогда не куплю! — с жаром воскликнула Младшая.

— Можешь в лохмотьях ходить и босиком, мне-то что? Так я получу золотую посуду в приданое? — спрашивая, Старшая не глядела на меня и, похоже, уже знала ответ.

— Нет, дорогая. Тебе придется довольствоваться серебром.

Она поднялась и направилась к дому.

— Надеюсь, своему супругу наша девочка попортит немало крови, — Эмилия со сладкой улыбкой растянуло это «немало».

— Тебе не нравится Назика?

— Конечно же нет. Как он вообще может нравиться? Смеш-ш-но… — Она изобразила голосом что-то вроде шипенья, так шипит египетская кошка, завидев пса. С Востока я привез в подарок Эмилии кота и кошку, и целый выводок этих дерзких независимых зверьков расплодился у нас в городском доме.

— Отец, но ведь у римского народа есть же большое общинное поле, так ведь? — вдруг спросила Младшая.

— Есть, конечно. И что из того?

— Разве эту землю нельзя дать таким старым солдатам, как твой разбойник? Отрезать от общей земли по наделу каждому из тех, кто воевал с Ганнибалом и лишился дома. Рим ведь может это сделать?

Мы с женой переглянулись.

— Тебе, милая, стать бы народным трибуном, — улыбнулся я. — Одна незадача, патриции не могут ими быть.

— Так что же делать? — спросила Младшая с недетской серьезностью.

— Надо подумать.

Младшая, непоседа, как всякий ребенок, вскоре убежала в погоне за яркой бабочкой, Старшая, вновь выйдя из дома, пошла собирать цветы. Она рвала их с каким-то ожесточением и тут же выбрасывала. Лицо ее при этом не отражало ничего — ни восхищения красотой сорванных бутонов, ни раздражения, когда она ими сорила. Мысли ее были далеко.

— Я вот о чем думаю… — Эмилия прижалась ко мне, и это означало, что разговор сейчас начнется важный, и мне не понравится то, что она скажет.

— Как женить Луция? Ты пробовала подыскать ему невесту? — я постарался атаковать, опережая.

Но она умело отразила удар:

— И не однажды. Но ты бы видел, что он устраивает в этом случае! — она рассмеялась, похоже, ей нравились выходки нашего младшего сына. — Представь, чудная девушка, шестнадцати лет, достойный отец, и вот мы приходим с Луцием к ним на обед. Повеса в шафрановой тунике, тога из пушистой дорогущей шерсти, темные кудри до плеч, пальцы унизаны перстнями. Красавец, ничего не скажешь. Милей, чем ты был когда-то.

— О, я даже не сомневаюсь.

— Девушка в восторге и кивает отцу. Но Луций едва бросает на нее взгляд. Поприветствовав хозяина с супругой, он начинает расхаживать по атрию, рассматривает на поставцах серебряные кубки и спрашивает об их цене. Потом тут же начинает интересоваться, сколько хозяин дает за своей дочерью приданого. Услышав сумму, поворачивается и молча уходит. Таков наш Луций.

— Он ищет большое приданое? Мы вроде как не бедны нынче.

— Для забав Луция даже денег Креза не хватит.

— Надеюсь, он образумится, — проговорил я, сам не слишком этому веря.

Значит, разговор не про Луция. О чем же тогда?

— Мой брат пойдет в консулы на следующий год. Его совершенно точно изберут. Имя павшего консула, нашего отца, теперь произносят с благоговением. У брата два чудных мальчика-погодка. Он только что развелся с женой и снова женится. Думаю, у него будут еще сыновья… — Эмилия помолчала. — Я хочу поговорить с ним, пускай Публий усыновит одного из моих племянников.

Я вздохнул: видимо, Эмилия уже не надеялась, что у нашего первенца будут когда-нибудь дети.

— А Луций? Он ведь еще молодой человек и, кажется, не жалуется на здоровье.

Эмилия бросила на меня косой взгляд.

О, я очень хорошо знал это выражение, означающее: не притворяйся глупцом! А то ты не знаешь…