Уедет она. Надо уехать, чтобы не тянуть и дальше лямку недосказанности, лжи и порока. Теперь опутывающие ее сети стали слишком мучительны, ведь затрагивались не только их чувства, но и благополучие этой девочки, его жены. Почему ее образ только теперь начал мучить Марианну?
Михаил примчался к ней вскоре после злосчастного вечера в опере, после немых объятий в рассеивающихся потемках. Если она и хотела увидеть новоявленных Криницких, то только чтобы удостовериться в их благополучии и мирно отойти в сторону. Представить же, что вся эта оказия вновь закрутится, она не могла, не смела предположить, как слаба перед вспышками счастья, что ей дарил этот человек, едва ли думающий, что она чувствует, оставаясь одна. Конечно, она не говорила, была слишком горда, но так ли сложно читать по глазам? Да он просто не хотел, отгонял тревожных пташек. И странно было то, что она все ему прощала, покрывала самые нелицеприятные черты его личности.
– Я хотя бы не прикрываюсь заботой о рабочих, не лукавлю, пытаясь свои мерзкие делишки замаскировать под долг и милосердие, – сказал Михаил вчера, когда разговор коснулся Сергея Лиговского и его принципов. Только Марианне Крисницкий способен был говорить такое, потому что она не падала в обморок от его откровений. Перед Тоней поневоле приходилось быть более собранным. – Цель у всех одна – нажива. Я хоть не пытаюсь свое нутро выставлять в выгодном свете и обманывать себя. Якобы я так добр. Так, верно, судит Лиговской?
Марианна не знала, что думать насчет этих двоих. Крисницкий все делал для слаженности, любил, когда все хорошо и в порядке. Но причиной всего, даже заботы, было не милосердие, а потребность во власти, влиянии и деньгах. Ради чего всегда все затевается. Сергей Васильевич же, она понимала, был несколько иным, хоть Крисницкий и не верил в его благодушные мотивы.
– И упиваешься тем, что признаешь это и открыто кричишь, – лишь сказала она.
– Почему нет? – с удовольствием засмеялся Крисницкий.
Ее пронзили его бодрость, крепость, благоденствие… В контрасте с ней самой. «Почему не могу стряхнуть тебя? Признавая твои недостатки, твое обаятельное легкое двуличие, приспособленство? Видя тебя со всех ракурсов», – думала Марианна, но молчала. Ее пленяла его прямота, то, что он так уверен в своей правоте. И, право же, в нем действительно не было мерзости, свойственной двуличию, отталкивающей…
И снова Тоня незримо вставала между ними. Не то чтобы Веденину мучила совесть… Если девчонка не способна разбудить страсть в собственном муже, это ее недостатки, но… Марианна осеклась. Как ни старалась она сделать вид, что нечему ей стыдится, не выходило. Веденина, хоть и испытывала боль и, принимая во внимание врожденную тактичность и даже пассивность, окрашенную убеждением, что о подобных вещах не следует распространяться, негодование, которое в ней выражалось в громкоголосии и нервозности, быстро смирилась со своим новым положением, хотя и не предугадывала его. «Пока он хочет видеть меня рядом, я буду», – таков был ее давний вердикт на сей счет.
После спектакля, по обыкновению встреченного овациями, подбадривающими вскриками и благоухающими букетами, Марианна, откланявшись, скоро прошла в гримерную снимать образ. Зачастую она не стряхивала с себя кожу персонажа намеренно, потому что его боль и слезы казались ей легче и поэтичнее ее собственных несуразностей.
Красная обивка кресел, волнение перед выходом на сцену и перед зрителем, особое праздничное подрагивание перед началом и радость, детская беспричинная радость, разжигаемая даже от парадности костюма, от события, не покидали Марианну в театре, являлись ее вечными спутниками в полутеплых залах.
Задворки театра всегда пахли особенно, отлично от основного помещения – то ли деревом, то ли дорогими коврами, устланными по впечатляющим лестницам, то ли пылью сцены. Каждому месту на земле присущ свой неповторимый аромат. За кулисами, за занавесом еще и царил особый беспорядок действа, становления. Зачастую Марианна вспоминала, где находится и предавалась творчеству только под действием запахов, звуков и одухотворенных лиц, блуждающих в потемках по коридорам и настороженно улыбающихся ей, потревожившей их благодатный покой. Труд лечил, она знала это. Но все равно всякий раз, в сценическом облачении ступая на сцену, она думала, не сделать ли этот раз последним, не предпочесть ли независимость счастью материнства. Впервые за долгое время она не чувствовала, что единственное ее предназначение – служение театру.
Нежданно за кулисы, презрев пересуды, пробрался Лиговской. Преподнеся Ведениной соблазнительный букет, он сел возле будуара Марианны и, не озираясь, дал понять, что плевать ему на косые взгляды оставшихся в гримерной лицедеек. «Лучше убирайтесь сами», – говорили его глаза. Ему к лицу был смольно-черный фрак. Марианна не могла не отметить, что одет он оказался тщательнее вечера в опере. «Бог мой, он даже перчатки надел», – против задумки Марианна улыбнулась и, опустив занесенную с гребнем руку, любезно предложила гостю остаться. Ей было одиноко без уехавшей повидать родных Варвары, единственного друга в этом болоте лжи и фальши, когда призвание становится вторым я.
За увлекшим разговором она не заметила, что остальные актеры переоделись и разъехались кто куда – к семье или кутить, что было более вероятно. Лиговской, грозно хмуря брови и высказывая суждения искренне, быстро поведал о своих планах по расширению производства, чаяниях и привлечении иностранных мастеров, будто бы подозревая, что его слова не примут за истину.
– Крисницкий, повеса эдакая, взял на вооружение мою недавнюю болтовню и уже вовсю занимается этим. Вот клялся же себе не распускать язык.
Марианна, как обычно при упоминании имени любовника, слегка улыбнулась, втайне опасаясь, что, если не сделает этого, покажет волнение.
Затем, дав собеседнице щедрую возможность высказаться, Лиговской осторожно коснулся ранящей ее темы, касающейся семьи, прошлой и будущей, развязал ей язык и в короткое время получил повесть ее бренного пути. Не приукрашенную, но местами теряющуюся. Слушал внимательно, изредка вставлял замечания и вглядывался Марианне в глаза так, будто желал изведать всю их суть, а душу вывернуть наизнанку и посмотреть, действительно ли их хозяйка так хороша, как ему показалось вначале. Он и рад был бы понять, что обманывается, но чувствовал, что не найдет доказательств этому, что Марианна стоящая кандидатура для того, чтобы побороться за нее.
Неожиданно Марианна, поймав себя на том, что слишком ярко выражает эмоции, осеклась и вернулась в обычное свое состояние легкой настороженности и поразительной, въедающейся в собеседника проницательности. Когда Марианна смотрела на Лиговского, ему казалось, что она знает о мире больше его. Это пугало, затягивало.
– Зачастую не актеры берут мимику у людей, а наоборот, – вздохнула Марианна, поясняя перемену в себе его заинтересованному взгляду. – Получается диктатура поведения. И даже образа страданий. А я не хочу выглядеть неестественной в жизни. Так маяться, кричать, как на подмостках, никто в настоящей жизни не может, – слова Марианны, как всегда для Лиговского и людей, способных понять глубину ее распознания окружающего, прозвучали убедительно и обезоруживающе. Так что даже те, кто мог и хотел спорить, нехотя брались за это.
– Да, – ответил Лиговской, ведь ему больше нечего было сказать. – Может быть, именно поэтому ваши образы во время игры и в жизни кардинально различаются.
– Вы правы. Я вообще плохо понимаю, почему других так поражает, что я на самом деле простая непритязательная в быту и очень одинокая женщина.
– Быть может, все люди в той или иной мере заложники легенды, что создают себе сами. Утверждают же, что в социуме мы проигрываем множество ипостасей.
– Да-да, – пробормотала Марианна, улыбаясь подтверждению впечатления, что Лиговской вовсе не неотесанный неуч, выносливостью и удачей укоренившийся в богатых кругах, но не молящийся на них, как иные.
