Как же бесит.

— Отлично. Поздравляю. Но в твои выдумки я всё равно не верю. Это глупость, от которой даже полиция отказалась.

— С чего ты вообще взял, что полиция от чего-то отказывалась?

— Потому что, — шипел я на Джесс. — Если тебе не хватает мозгов понять, что это нелогично…

— Это логично, Том, — вмешался Артур. — Если даже абстрагироваться от версии Джесс, то всё вполне логично. У тебя ободрана спина и есть синяки на обеих лодыжках, сам подумай: как такие следы ещё могли остаться?

— Они могли появиться как-нибудь отдельно! А то, что вы говорите — полная чушь! Напали, чтобы обокрасть и убить? Серьёзно? Это глупо и совсем не смешно! Сов-сем!

Я не кричал, я орал во всё горло на Артура и Джесс, но не видел их лиц и не слышал их голосов. Будто их вообще рядом не было. Ну и пусть. Пусть они уходят и больше не возвращаются.

Я прекрасно понимал, к чему они так настырно вели разговор, и совсем не хотел опять думать об этом. Эти чёртовы врачи и полиция с ног до головы осматривали меня каждый день и каждый чёртов день спрашивали, не вспомнил ли я чего. Сначала я никак не мог понять, почему. Почему так странно вела себя Джесс, а Артур ходил мрачный, почему так сочувственно смотрела на меня медсестра, почему так часто заглядывала полиция. Но однажды пришла девушка, психолог, и после недолгого разговора напрямую спросила, не был ли я когда-нибудь жертвой сексуального насилия.

Тогда-то всё встало на свои места.

Изнасилование. В моём случае это — самый простой и логичный вариант, который всё сразу же объясняет.

Я до последнего надеялся, что меня никто не насиловал, где-то в глубине души я даже был в этом уверен, пусть и не помнил наверняка. И вскоре — по уставшему и мрачному лицу Ли и концу всех расспросов и осмотров — я понял, что да, никто меня не трогал: на моём теле не было чужих следов, да и в машине ничьих отпечатков, кроме моих и семьи Гордона, не нашли. Со мной произошло что-то другое.

Полиция больше не смотрела на меня исключительно как на жертву — я этому был рад, пусть теперь сам попал под подозрение. Рад, потому что мне стало спокойней.

Меня точно никто не насиловал, и я больше не хотел даже думать об этом. Потому и кричал на Артура с Джесс, срывал горло, называя их слова и догадки бессмыслицей: нечего больше мутить эту воду.

Не знаю, что я ещё кричал им в лицо, но прекрасно помню, как вырывался и норовил выскочить в коридор, как саднило горло, как тяжело было дышать, как теплом разливалась боль в боку. Я чувствовал, что медсёстры прижимали меня к кровати, закутывали в одеяло. Чувствовал их тёплые мягкие руки. И слышал мелодичный голос, который спокойно шептал мне на ухо, что Джесс и Артур ушли, что всё будет хорошо и что мне нужно успокоиться и отдохнуть. Я что-то бессильно бормотал в ответ. А когда тёплые руки покинули меня и голос замолк, зарылся лицом в подушку и тихо, измождено плакал. Пока не стало всё равно.

Я проснулся глубокой ночью, чувствуя себя, как выжатая губка. В памяти всплывал недавний концерт, но я не считал себя в чём-то виноватым: если бы Артур и Джесс не приставали ко мне, этого бы не произошло.

Сценарий, придуманный Джесс, правдоподобен, и это пугало. Здесь, в больнице, у меня было полно времени размышлять о смерти в одиночестве. В этих стенах люди умирают на операционных столах и стонут по ночам так громко, что их мольбы эхом проносятся по коридорам. Я боялся смерти и не хотел даже думать о том, что она уже попыталась схватить меня за горло.

Но я знал, что не всё так просто. Всё не так, как думали Джесс, Артур и полиция. Иначе как объяснить то, что я видел?

Я никому не говорил об этом — то ли виденье, то ли сне, то ли слишком ярком воспоминании, — потому что сам не понимал, что видел, и не знал, как это объяснить. Всё произошло слишком быстро и неожиданно.

Пару дней назад, ко мне, как обычно пришли Джесс и Артур. Мне сразу не понравилась сумка-чемоданчик в руках Джесс, и не зря: она вывалила на меня кучу баночек, тюбиков и пакетиков и бойко заявила, что, раз уж ей не удалось меня подстричь, она будет восстанавливать мою кожу и придавать лицу свежий вид. Она насильно вымазала меня в каком-то креме и, пока Артур держал меня за руки, наклеила под глаза какие-то ледяные склизкие штуки. И, когда снял и сжал их в ладони, я увидел то самое видение.

Темно и по-вечернему прохладно. Я сижу один, на обочине дороги, и свечу тусклым карманным брелоком-фонариком на куст. Необычный куст. Сухой, скрюченный и совершенно голый: все листья ссохлись, покоричневели и теперь валяются под ветвями среди такой же жухлой безжизненной травы. Но все другие кусты, трава и деревья зелёные, полные жизни. Это растение больно — это логичное объяснение. Но я не встаю, не ухожу от куста.

Меня гложет странное чувство.

Прохладный ветер призраком пролетает мимо, щекоча кожу, и я наконец понимаю, что не так: я ничего не слышу. Ни скрежета сверчков в траве, ни шелеста листьев, ни хлопот и чириканья птиц — ничего, кроме редкого, глухого треска сухого куста. Потом среди корявых ветвей замечаю чёрный глянцевый блеск. Как бы ни вглядывался, я не могу понять, что это: что-то блестящее лежит в центре куста у самых корней, а торчащие во все стороны ветви загораживают и мешают нормально посмотреть.

Я раздвигаю шершавые ветки, которые с треском ломаются от каждого прикосновения, и среди запаха сухой древесины улавливаю отдушину прелой гнили. Так воняет чёрная блестяшка. Чёрная слизь, которая покрывает тонкие стволы и стекает на землю. Жмурясь от отвращения и сглатывая подступивший к горлу привкус желчи, я медленно вылезаю из куста, стараясь не задеть мерзкую слизь.

Раздаются хлопок и истошный крик.

Я вздрагиваю от испуга, со стоном хрустят ветки — ладонь пробивает колкая боль. Тело бросает в ознобную дрожь и накрывает новая волна отвращения: острая щепка до крови разодрала пальцы с ладонью и застряла под кожей, с которой теперь слюнями свисает холодная скользкая слизь. Я брезгливо отвожу руку в сторону и осматриваюсь, взглядом ищу того, кто кричал.

Сова. Сидит на ветке и таращится на меня своим пронзительным жёлтым взглядом.

Проклиная глупую птицу, пытаюсь смахнуть слизь, хорошенько тряхнув кистью в воздухе, но ничего не получается: она словно застыла, стала, как то ли желе, то ли силикон. Поднимаю с земли большой сухой лист, оттираю эту гадость, сдерживая подступающий к горлу желчный ком, — слизь словно въелась в кожу и ни в какую не хочет отлипать. На листе от неё ни следа не осталось. Я раздражённо вытираю ладонь о подол рубашки: впитываю в ткань, скребу, как губкой, — но и это не помогает. Вся ладонь по-прежнему в чёрной глянцевой слизи.

Соскабливаю её ногтем, тру о рубашку, царапаю об асфальт и вновь сдираю ногтем. Без толку.

Я вымотано сажусь на землю и обречённо посмотрю на руку. Её жжёт и покалывает, а слизь, кажется, даже набухла… и раздавалась мелкой рябью.

Воспоминание оборвалось: Джесс коснулась плеча.

Она и Артур обеспокоенно смотрели на меня и спрашивали, всё ли со мной хорошо, потому что я, с их слов, на мгновение внезапно замолк и словно завис. Забавно, но я тоже чувствовал, будто выпал из реальности. Разжал кулак и невольно ужаснулся — всё было, как в видении. На ладони лежали прохладные, скользкие силиконовые пластинки, которые от света переливались глянцевым чёрным блеском.

Я не мог больше заснуть.

Сбросив одеяло на пол, я потирал лодыжки, закрывал ладонями еле заметные в темноте пятна и дрожащей рукой касался груди. Болит.

Всё это время ребята были со мной. Подбадривали, не отходили ни на шаг и наверняка сильно волновались — они просто хотели помочь, хотели узнать, что со мной случилось. Я тоже хотел знать. Но морально не был готов принять всё это. Нужно позвонить им и извиниться. Позвонить.

Я подвинулся к краю кровати, кряхтя, нащупал холодные тапочки, и медленно зашаркал по полу. В коридоре было пустынно и мрачно — только вдалеке, словно в конце бесконечного туннеля, ослеплял белый свет. Я брёл, устало опираясь о стену, а мои шаги отдавались глухим эхом. Когда я дошёл до стойки регистрации, дежурная медсестра привстала и взволнованно спросила: