— То была не мутная история, а лишь небольшая потасовка.

— Тогда с кем на этот раз должна была быть разборка — причём в незнакомом штате, — чтобы валяться со вспоротым животом на дороге голышом?

— Что?

Я отчётливо видел, как Артур цыкнул и прикусил губу.

— Хочешь попить? Сейчас налью, — затараторил он, схватившись за стакан и графин с водой. — Ты хотел ещё попить, так что…

— К чёрту воду, — перебил его я. — Ты что за ужас сейчас ляпнул? Что значит «со вспоротым животом на дороге голышом»?

Я повторил эти слова — во второй раз они прозвучали ещё зловещей, чем раньше, — и только сейчас начал понимать их значение. Легче не стало. В смысле «со вспоротым животом»? Прям совсем, с кишками наружу? Да ну, этого не может быть.

Высвободившись из одеяла и задрав больничную рубашку, я увидел своё израненное тело. Ссадины с засохшей кровью. Синяки. И длинный — на весь бок, от рёбер до тазовой кости — широкий белый больничный пластырь со следами бурых пятен.

Нет. Ещё как может.

Вот, значит, как выглядит вспоротый бок… Но это же мог быть обычный пластырь, под которым обычная ссадина.

Я хотел отлепить его, убедиться, что под ним ничего нет — ни вспоротого бока, ни вылезших кишок, ни уродливого шва на всё тело, — но Артур помешал мне: схватил за руки и не выпускал, как бы я ни вырывался. И с каждым движением сильнее болело там, под пластырем…

— Послушай, Том…

Хриплый голос прозвучал серьёзно, но замолк: Артур выдерживал паузу, и этой паузы было достаточно, чтобы по одному только взгляду понять, что всё плохо.

— Том, ты… был в очень тяжёлом состоянии. Ты потерял много крови и пережил серьёзную операцию… Ты невероятный везунчик, понимаешь? Ты выкарабкался после очень серьёзных ран, переливания крови и нескольких дней под наркозом, а ведь мог в любой момент умереть. Понимаешь? — Артур вздохнул. — Я не хотел ничего говорить, чтобы ты спокойно поправлялся, но…

— Ты уже проболтался.

— Да, проболтался.

Повисла тишина. Нет, не угнетающая, наоборот, я даже ей радовался: не хотел знать, почему валялся именно голышом. Чем больше я об этом бы думал, тем отчётливей воображение прорисовывало бы и так жуткую картину: я, дорога, внутренности вылезли из живота и теперь валяются на земле, огромная лужа крови и ещё мухи, которые ползают по моему лицу, рукам, животу…

Нет, не хочу об этом думать. Не сейчас точно.

Забавно. Всё дерьмо происходит именно со мной. Даже интересно, почему. В жизни наступила чёрная полоса? Звёзды не так сошлись? А может быть, меня вообще кто-нибудь проклял?

Артур выпустил мои руки, и я дотронулся до большого пальца, чтобы покрутить кольцо, которое всегда носил, но…

— Где моё кольцо? — Голос задрожал, когда Артур с недоумением посмотрел на меня. — Где моё кольцо, которое я всегда ношу? Оно широкое такое, серебряное. Где оно?

Артур торопливо осмотрел прикроватную тумбу, открыл каждую полку и даже себя по карманам похлопал — кольца нигде не было.

— Артур, где моё кольцо?!

— Я не знаю. Я его тут не вижу.

Я хотел встать, сам посмотреть, но боль от этого блядского вспоротого бока парализовала тело — я повалился на подушку, видя только, как всё мутнеет перед глазами. Артур тихо чертыхнулся и, до пояса укрыв меня одеялом, сказал:

— Лежи, тебе нельзя вставать. Я сейчас уйду спрошу про кольцо, а ты лежи и не вставай, понял?

Он ушёл, не дожидаясь ответа, хотя я и не собирался отвечать. Всё равно встану, как только боль утихнет, и сам всё ещё раз осмотрю. Мне нельзя терять это кольцо, нельзя.

Я косился на приоткрытую дверь и надеялся, что Артур сейчас вернётся, вернётся с кольцом, которое оставили на хранение где-то среди вещей. И она открылась. Только порог переступил не Артур, а медсестра. И ладно, если бы она по классике жанра была красивой девушкой с идеальными формами, но, видимо, сама судьба жестоко издевается надо мной, потому не только калечит и отбирает дорогие вещи, но и подсылает дряблых разжиревших женщин с взъерошенной причёской на голове. Пока она меняла мне пластырь и что-то делала с капельницей, я, зажмурившись и не вдыхая резкий запах таблеток, исходивший от неё, молился, чтобы это чудо природы не отравило меня и просто поскорее ушло.

Медсестра и правда ушла, и через несколько минут вернулся Артур. С виноватым видом. Без кольца.

— Мне сказали, что никаких колец у них нет, и при тебе ничего такого не было, — приглушённо хрипел он. — Может, ты его дома оставил?

— Какой, блять, дома?! Я его всегда с собой ношу, понимаешь? Всег-да.

— Я всё равно поищу. И в полицию, на всякий случай, о пропаже сообщу. Они добавят это к твоему делу. — Артур ловко выудил телефон из кармана. — Я прямо сейчас в участок поеду, а ты лежи здесь и постарайся успокоиться, хорошо? Оно найдётся.

Артур поспешно вышел, уставившись в экран телефона, но, как только скрылся за дверью, снова вернулся и добавил:

— И не смей вставать, понял? Если шов разойдётся, в два счёта ласты склеишь.

И ушёл.

Так я остался наедине с раскалывающейся головной и слабостью во всём теле, неподвижно наблюдал, как ползут по потолку тени, и прислушивался к шагам в коридоре — лишь бы не замечать призрак волнения и нарастающую боль в боку.

Я закрыл глаза и вспоминал. Что со мной произошло?

Я помнил, как близился вечер, и в доме становилось шумно. Помнил, как Гордон разговаривал с соседом о садоводстве и громко смеялся, как Марта угощала горячим сладким яблочным пирогом, как Джесс — моя главная головная боль — под поддакивания Артура уламывала и меня на марафон фильмов. Помнил, как спасался бегством и поворачивал ключ зажигания, чтобы подорваться в горы. Помнил, как ехал по пустынным серпантинам и обгонял машины на трассах, слушал песни по радио и вдыхал прохладный летний воздух. А дальше… дальше я ничего не помнил. И никак не мог вспомнить: воспоминания обрывались и между ними зияла чёрная пропасть.

Я хотел заснуть, но не получалось: тело ломило и ныло от боли, я не мог полно вздохнуть и пошевелить сухим языком, прилипшим к нёбу. Не мог даже звука издать, позвать на помощь. Но тихо щёлкнула дверная ручка, и в палату кто-то зашёл — я не видел, кто именно, потому что, когда открывал глаза, боль почему-то усиливалась, но слышал, как ходят рядом, как меняют капельницу, и чувствовал, как полнее укрывают одеялом и смачивают прохладной водой сухие губы. И тихо уходят, закрывая за собой дверь.

Я медленно провалился в сон.

На следующий день я чувствовал себя гораздо лучше: былой туман в голове прошёл, боль отпустила, и я уже был готов встать с кровати, но мне не разрешили. Неудобной была только иголка от капельницы. Раньше я не замечал этого неприятного ощущения в руке, но теперь не мог отделаться от свербящего желания избавиться от него и обиды на врачей — эти садисты ни в какую не соглашались вытащить её, — пока ко мне в палату не заглянул гость.

Он громко постучал и зашёл как к себе домой. Невысокий рост, довольно крепкое тело на вид, бежевый костюм, жидкие седые волосы и чёрные азиатские глаза. Вообще, я всегда считал, что у азиатов тяжёлый взгляд, словно они, где бы ни жили, даже здесь, в Штатах, ежедневно перерабатывают по несколько часов в день, но этот взгляд побил все рекорды: он прямо кричал, что человека передо мной без преувеличений заебала его бренная жизнь и, вообще, он хочет скорей свалить отсюда домой и наконец-то выспаться. Но несмотря на это, он с деловитым прищуром посмотрел на меня и — к моему большому удивлению — ораторским баритоном поинтересовался:

— А это не вы, случаем, Том Стив?

Я кивнул. Мужчина прикрыл за собой дверь, достал из грудного кармана пиджака жетон и, демонстрируя его, сказал:

— Я Иэн Ли, детектив округа Эстес Парк, расследую… вашу ситуацию. Доктор сказал, что мне можно поговорить с вами. Не против ответить на пару вопросов? Это не займёт много времени.

— Хотите узнать, что со мной произошло?

— Всё верно.

Спрятав значок, детектив Ли приставил стул к кровати и не спеша сел, предварительно подтянув брюки на коленях, достал из другого нагрудного кармана маленькую записную книжку в бежевой обложке, щёлкнул ручкой и посмотрел на меня, готовый слушать.