Древние указатели обозначали путь к линиям пригородного сообщения, которых не было уже полвека. Небо, затянутое своей особой химической дымкой, приобрело новый цвет: смесь яркого пурпура, электрически обжигающего розового и зеленых штормовых туч. Это была теплая ночь, слава сатане. Два года назад, в мае, БХИ Тех покрылся льдом во время взрыва арктического холода, который парализовал центры переработки и очистные сооружения и наполнил весь Кранч 407 более чем в трехстах милях отсюда ароматом охлажденного дерьма. Джаред рассказывал мне: было так холодно, что моча застывала прежде, чем достигала земли, а это один из тех фактов, которыми Джаред всегда желал поделиться, хоть я и указывал ему на то, что ни один тупица не был настолько туп, чтобы мочиться на улице в такой мороз.

Мы укрылись в темноте подземного перехода, который проходил под железнодорожными путями, где наш шепот отражался от стен гулким эхом. Хотя подземные толчки, подарившие Оклахоме в середине столетия прозвище Ямоклахома, успокоились с тех пор, как Блайт закрыл последнюю скважину для гидроразрыва пласта, я все еще чувствовал, что земля дрожит, точно опасное урчание больного гриппом желудка.

Мы перекусили несвежей едой из торгового автомата с Готовыми обедами™ – козел съел свою «Вермишель Фикс™» в сыром виде, упакованную по коду продукта, а Рамми рассказала нам, как сбежала из Кранч 407, проскользнув под родстер и зацепившись за его шасси (это объясняло стон, который я услышал, когда ударил ногой по полу; уже хорошо, потому как последнее, что нам было нужно, это говорящие ковры).

– Ты ведь понимаешь, что тебе придется вернуться? – Я чувствовал себя ужасно, когда говорил это, но таков уж мир, в котором мы живем. Почти вся объективная реальность имела тошнотворный привкус. – Как только мы встретимся с телохранителями, тебя отправят обратно в ящике для транспортировки.

– Но ты же этого не допустишь, Траки. – Динамики Рамми начали потрескивать. – Ты должен мне помочь.

– Я ничего тебе не должен, – ответил я. И чего все решили, что я какой-то герой? Лишь потому, что спрятался от взрыва в Производственном отеле № 22, сохранив клетки своей кожи невредимыми?

– У тебя хватило ума попытаться сбежать.

– Я думаю, это было очень храбро с твоей стороны, – сказал Рамми козел с полным ртом старого алюминия.

– О, конечно, – сказал я, прежде чем Рамми начала заискивать перед ним. – Если так говорит ходячий мусоросборник.

Глаза козла светились желтым в полумраке.

– Я не ем мусор, – сказал он чопорно. – Люди переводят пищу почем зря. И чтобы ты знал, у меня есть имя.

– Конечно есть.

– Я Барнаби, – сказал он, хотя я и не спрашивал. – И я буду благодарен, если ты будешь называть меня по имени. – Когда я закатил глаза, он продолжил: – Ты хоть представляешь, каково мне было? Ты хоть представляешь, с какими трудностями я столкнулся? Что мне пришлось пережить? Очень трудно быть не то человеком, не то козлом, не будучи одновременно ни тем, ни другим.

– Поведай нам свою историю, Барнаби, – сказала Рамми. Я бросил на нее быстрый взгляд, но, похоже, она еще не дошла до урока из той главы. А может, и дошла и поэтому проигнорировала меня. – Пожалуйста.

Козел тяжело вздохнул, словно это был вопрос, который он слышал каждый день. Он задергался, пытаясь устроиться поудобнее.

– Ну, если ты настаиваешь, – сказал он. – Полагаю, тогда имеет смысл начать с моего рождения, которое мне не повезло запомнить.

Мое первое воспоминание (мое первое подлинное воспоминание) – прерывистый крик пульсометра и вкус хирургической перчатки, которую кто-то случайно оставил в моей клетке. Свои первые минуты бодрствования, осознания я провел в агонии страха, медленно поглощая пальцы, начиная с большого (по сей день я нахожу вкус латекса в равной мере успокаивающим и резко болезненным).

Когда была проведена операция, я был еще ребенком, и хотя я не имел понятия ни о днях рождения, ни даже о ходе времени до того момента, когда человеческая нервная ткань была интегрирована в мою собственную, позднее я выяснил, что мне было примерно десять месяцев от роду, когда меня привезли в операционную.

Понимаете, до этого момента времени просто не существовало. Я прожил вечность, и я прожил всего один день. Даже сейчас, когда вспоминаю тот бессловесный бульон, у меня возникает мысль о том мгновении, бесконечно погруженном в самое себя, содержащем все, что я когда-либо испытывал до него: запах свежескошенной травы, удовольствие от дремы на залитом солнцем клочке земли, нервное жужжание мух, стальной трейлер, который, громыхая, вез нас в неволю, – как будто все это случилось в одно мгновение.

В этом разница между сознанием и его отсутствием. Ты начинаешь умирать только тогда, когда начинаешь понимать.

Разумеется, даже первые месяцы после операции я жил в тумане растерянности и горя. Чем больше я понимал, тем более одиноким становился. Что это было за чудовищное место, полное ужасных металлических созданий, которые гудели, свистели и стучали всю ночь? Что это было за стадо в белых перчатках, в белых плащах, с их постоянным, назойливым бормотанием, с их произвольными дарами, с чередованием жестокости и магии?

Постепенно я разделил липкие нити причины и следствия, минут и часов, ночи и дня, утра и полудня. Постепенно мой ужас утих и сменился любопытством, настоятельным желанием – если не лингвистической способностью – узнать, что и кто, где и почему. Металлические создания, которые в течение месяца мучили меня своим жестким мехом и механическими зубами, постепенно подталкивали меня к ясному осознанию сути машин. Стадо двуногих зверей в белых плащах стало людьми. Начав придавать значение чувствам и предпочтениям каждого из них, я смог выделить из группы отдельных индивидуумов. Особенно мне запомнилась женщина по имени Ванда. Она подкармливала меня печеньем, а от ее рук всегда пахло лаком для ногтей, Лимонным пледж и табаком.

По иронии судьбы первым словом, которое я узнал и научился говорить, было «печенье»; я говорю «по иронии», потому что на самом деле страдаю от непереносимости глютена. К слову сказать, именно выявление источника моего желудочно-кишечного расстройства послужило поводом для первого языкового опыта. Рот и желудок находятся в гораздо более тесной связи, чем некоторые могут представить. Я неоднократно был вынужден прибегать к оскорблениям из-за подобного рода бешенства желудка, ведь люди, страдающие от газов, избавляются от них либо посредством кишок, либо прибегнув к помощи языка.

Это, пожалуй, единственная полезная вещь, которой меня научил отец. Он сделался калекой, когда я был еще очень юн, и так отвратителен ему был вид собственного тела, что он принимался жевать свои ноги, однако преуспел лишь в той мере, чтобы разорвать несколько нервных связей и превратить себя в инвалида. Вскоре после этого он до такой степени пристрастился к обезболивающим таблеткам, которые они подмешивали в его сухой корм, что мог выпрашивать дозу всю ночь напролет у любого, кто стал бы его слушать, или же имитировал новые травмы, чтобы получить средства для интенсивного устранения боли. Когда он покончил с собой, это во многих отношениях было милостью, вот почему я особо не сожалею об этом.

Полагаю, в каком-то смысле мое существование на базе было не таким уж плохим. Мы регулярно занимались в учебных центрах рядом с призывниками и солдатами-андроидами. Сельскохозяйственный отдел включал в себя акры облученных цитрусовых рощ, где группы помощников Коуэлла прогуливались по урановым садам, обсуждая влияние бактериальной инфекции на нейродегенеративные расстройства, а снайперы в оштукатуренных орудийных башнях постреливали по дронам-шпионам. У нас не было недостатка в еде, и мне составляли компанию другие экспериментальные особи на разных стадиях восстановления, включая очень умную крысу. Ее размеры, однако, означали, что она постигла причинные отношения в объеме, достаточном лишь для того, чтобы чувствовать общую неудовлетворенность, которая, по большей части, находила выход в скульптурах, выполняемых крысой в стиле модерн из разнообразных подручных материалов.