– Вы получите его обратно сразу после встречи, – добавила она, протягивая мне руку.
Под браслетом кожа была сморщенной и мягкой и пахла как изнанка грязных носков. Лишенный привычного ритма его сигналов, я чувствовал себя неуютно, словно мой собственный пульс пропал. Я не был рад тому, что придется отдать ей мой новый визор, но не думаю, что у меня был выбор.
– Спасибо. – Она произнесла это как приглашение; когда девушка наклонилась вперед, я на секунду подумал, не попытается ли она меня поцеловать.
Но она просто схватилась за ручку и выскользнула, захлопнув за собой дверь.
Комната была тусклой, на удивление загроможденной и совсем не похожей на печально известный Зал заседаний Совета директоров на 404-м этаже башни из слоновой кости на Новой Пятой Авеню в Кранчтауне 1, славящийся своей отделкой зубами нескольких поколений казненных клонов[28] и тщательно убираемый вручную армией корпоративных муравьев, которые ежедневно устремлялись ввысь[29], чтобы полировать, протирать, наводить лоск и снова полировать.
Тут же ковер был грязным и пах плесенью. Беспорядок старого хлама заставил меня вспомнить образы Аризоны, которые я видел после эвакуации, – множество брошенных бесполезных предметов, медленно накапливающих просеянные слои грязи.
Над массивным столом висел портрет Марка Дж. Бернхема, улыбавшегося только половиной рта; он глядел на меня так, словно нас с ним объединяла общая шутка. Секунду я стоял там, ожидая, когда картина придет в движение, прежде чем понял, что это статичная картина. В углу были установлены старомодные часы, одна из напольных моделей, снабженная маятником, который качался взад-вперед, отсчитывая минуты. Вся мебель была старой – сочетание клубной кожи и обнаженного дерева, а также бытовые принадлежности середины века, полиуретановые и пластиковые, – вещи, которые выглядели так, словно были найдены среди мусора климатическим беженцем и проданы за гроши и шесть упаковок воды.
С пристенного столика я взял фотографию Марка К. Бернхема, одетого для официального мероприятия, и попытался рассмотреть женщину позади него. Говорят, это из-за нее Марк К. Бернхем позволил всему Союзу рухнуть.
Уитни Хеллер была белокурой блондинкой из Конфедерации, или Нового Королевства Юта, и выглядела хитрой, как бестия. Она улыбалась улыбкой человека, который только что стащил ваш кошелек и знает, что ему это сойдет с рук. Но даже она, как оказалось, была смертной. Уже тогда Рак вгрызался в ее органы, и длинная тень того, что случится в итоге – премия Бернхема, разорение казны, беспорядки и отделения штатов, – преследовала ее, омрачая и ее имя, и память о ней.
Я поставил фотографию на место. Рядом с ней излучала тошнотворный зеленый свет огромная стеклянная банка, заполненная мутной жидкостью. Внутри плавали два маленьких шара с длинными розовыми щупальцами. Я наклонился, чтобы посмотреть поближе.
Два ярко-голубых человеческих глаза на фоне жидкой взвеси уставились на меня через стекло. Я отшатнулся.
– In situ[30] они смотрелись лучше, уверяю тебя.
Я развернулся и ударился об угол стола. Фотография Бернхема и Уитни Хеллер упала на пол.
Президент и генеральный директор Марк Дж. Бернхем был совсем не похож на свой портрет. Во-первых, он был совершенно лысым и примерно в два раза меньше обычного человека, с высохшей дряблой кожей и костями, cложенными в массивную инвалидную коляску. По сути, он выглядел так, словно его пропустили через одну из дегидрационных установок в Производственном отделе № 22: гравийная фактура, сухая кожа и складки морщин, словно ему действительно не помешало бы как следует отъесться.
Он указал на перевернутую фотографию, лежащую на ковре.
– Ты не мог бы?..
Я быстро пошарил по полу, чтобы вернуть ее на место.
– Извините. Я не хотел… Мне просто было любопытно…
– Ах, любопытство. Как и ностальгию, его почти невозможно побороть. – Глазные яблоки медленно вращались, бросая на меня злобный взгляд. – Мой отец всю жизнь посвятил этой компании, – продолжил он. – Теперь он всегда может за ней присматривать краем глаза. Хотя глаза у него два, вообще-то.
Мне едва не вывернуло желудок.
– То есть это?..
– Президентские мощи, да, сэр. – На секунду его улыбка стала натянутой. – Ностальгия ужасна, сынок, скажу я тебе. Прошлое имеет то преимущество, что оно безвредно. Даже хищники выглядят красиво: при условии, что они мертвы.
Он остановился в дюйме от моих ног. Его пальцы ритмично постучали по моей ладони, когда он полез ко мне за рукопожатием.
– Траки Уоллес, юный герой Корпорации. Сирота, насколько я понимаю. Мне не довелось знать твоего отца. Твоя мать работала у нас в Отделе грузовых перевозок, верно? Я слышал о несчастном случае. Соболезную. Она была умной женщиной. Очень умной, если верить отчетам.
– Спасибо, – это все, что я мог сказать. Мне было больно думать о том, как обрадовалась бы мама, что я здесь, в кабинете президента, и что главный над всеми богатыми кексами знает, кто она такая.
– Присядь, отдохни. Зачем церемониться, верно? Я вот никогда не церемонюсь. – Когда я сел, диван издал свист, испустив клубы вековой пыли. – Вот. Так-то лучше. Теперь мне не придется отрезать тебе ноги. – У него была широкая ухмылка афериста, что пытается продать вам мешок муки, полной личинок, или горстку разряженных батарей. Затем: – Это была шутка. Уверен, что они в ходу у вас на Пригорке?
– Шутка. Разумеется. – Мне удалось выдавить из себя смешок.
– Очень трудно всю жизнь говорить с людьми о политике, когда твое лицо находится на уровне с пряжками их ремней. Это одна из причин, по которой я использую голограммы для большинства своих публичных выступлений. Никто не будет уважать человека в инвалидном кресле, и это правда. – Я собирался возразить ему, из вежливости, но он продолжил: – Кроме того, я повидал немало мудозвонов на своем веку. Быть может, яйца мужчины действительно принимают за него все решения, однако гораздо легче читать эмоции по лицу. – Он наклонился вперед, положив руки на колени, чтобы они не дергались. – По твоему лицу видно, что тебе интересно, какого черта ты здесь делаешь.
Я не был уверен, будет ли хорошим тоном с ним не согласиться, даже если он был абсолютно прав, поэтому ничего не сказал.
Марк Дж. Бернхем подался вперед. Его глаза быстро вспыхнули на свету.
– Как ты смотришь на то, чтобы спасти мир, сынок?
Я ожидал, что он рассмеется. Когда он этого не сделал, я спросил:
– Это еще одна шутка?
– Нет, Траки. К сожалению, на этот раз я говорю серьезно. – Окна позади него были окрашены в тускло-синий цвет стандартного домашнего экрана: закольцованный рекламный ролик компании безмолвно отражался в них, отбрасывая на потолок странные узоры.
Какое-то мгновение я просто сидел, уставившись на него. Мне казалось, что мой язык – это мокрое полотенце. Наконец мне удалось выдавить из себя какие-то звуки.
– Боюсь, что не понимаю, сэр.
Он откинулся на спинку кресла, позволив рукам отбивать ритм по подлокотникам.
– Скажи мне, Траки, что тебе известно о Премии Бернхема?
Меня спросили о премии Бернхема уже второй раз менее чем за двадцать четыре часа – и все равно это был последний вопрос, который я ожидал услышать.
– Я знаю то же, что знают все, – осторожно сказал я. – Я знаю, что президент Бернхем… – тут я сделал паузу, – первый президент Бернхем хотел найти способ победить смерть.
– Отлично. – Он улыбнулся мне так, как улыбаются Менеджеры по здравоохранению, когда диагностируют последнюю стадию рака, словно, обретя бодрость духа, я мог бы обмануть себя, решив, что якобы чего-то достиг. – Ты и представить себе не можешь, какую гонку технологий она породила. Весь мир принимал в ней участие. Они называли ее Гонкой за вечностью. Каждая развитая страна поставила перед собой единственную цель – победить.
