И тогда они начали мечтать о возвращении домой. Просто о возвращении, поскольку остановить сумасшествие не получалось. Вернувшись же домой думали о той густой бетонной лжи в которой они застыли как жуки или бабочки в оборванными крыльями. Думали и лечили друг друга заговорной мантрой обещаний, что никто больше их не обманет ни за какие коврижки и не заставит уничтожать себе подобных. Они верили наивно и простодушно, что несчастье останется там же, где родилось, что зажжённый где-то далеко огонь погаснет сам по себе, не затронув их домов, будто на Балканах существует понятие «далеко», будто на Балканах не знают как быстро начинают полыхать лесные пожары, сжирая всё на своём пути, будто на Балканах что-то может гореть ярче и дольше, чем ненависть.
Нынешняя тишина была иной. Срджан, Мрджан и Младжан молчали: им не с кем было разговаривать, не с кем смеяться, не с кем выпить, не с кем обсудить происходящее. Опыт и воспоминания сделали их осторожней и подозрительней, впрочем, однако, ни на шаг не приблизили к мудрости. Автобусик летел по горам в сторону реки. Едкий табачный дым: кто-то курил в конце салона, не мог разогнать утренний свежий ветерок, ползущий струйкой в приоткрытое окно. Они приближались к Вишеграду.
Этот легендарный город на зелёной широкой реке Дрине мирно жил, даже не думая об их прибытии. У старого моста Мехмеда-паши Соколовича автобусик сбросил скорость, как всегда бывает на сложном участке дороги. Здесь, в этом городке, славном лишь наличием моста, когда-то собирали христианских детей, чтобы сделать их них верных псов империи – янычар. Во времена гонений и ига, данью в крови и жизни, во времена злые Оттоманские Дрина была такой же: тяжелей, зелёной и равнодушной. На берегах её селились и сербы и мусульмане, но и река их, и земли их, и кровь их и их потомков принадлежала не им, а далёкому чужому султану.
Балканским народам редко когда выпадала возможность выбирать что-то: веру, имя, силу или красоту самостоятельно. По большей части они делали то, что от них ожидалось: переходили на сторону победителей, принимая их веру и обычаи. А если не соглашались, то теряли не только веру и имя, но и голову. Различные боги правили этими балканскими южными славянскими племенами, а даже когда они начинали признавать одного бога, то и тогда находили причины для распри: из-за языка или детали обряда, из-за строчки в священной книге, из-за цвета одеяния и формы креста. И чужаки не забывали указывать им на эти различия, не забывали напоминать о распрях, не забывали унавоживать густую почву обид, указывая, как, кого и за что нужно ненавидеть настолько, что не бояться гибнуть самому. Балканским древним и южным славянским народам не впервой было забывать старых богов, делая выбор в пользу сильных и молодых. И выбор всегда был кровавым. Они, вышивая золотом на знамёнах один и тот же Святой Лик, воевали друг с другом. И вкус крови Христовой, смешанной с именем его на их губах был различным. Только молитва о победе над врагом была одинаковой. О победе для своих и смерти для других. Говорят, что людям и вещам свойственно меняться, а удача на войне – вещь недолговечная. Так когда-то Запад ушёл из этих гор, которые он считал Востоком, а Восток пришел на эти горы, которые для него были Западом. Эти новых завоевателей на своих спинах принесли терпеливые жилистые лошадки. А завоеватели принесли в походных котомках новую веру. И снова старого бога заменили. И новый бог стал требовать жертв. Жертв, уважения, храмов, обрядов и крови. И братья опять становились чужаками и трещина между ними росла и увеличивалась до размеров военной траншеи. И каждое изменение лишь увеличивало ров, пока он не занял собой всю территорию, расколов её. А те, кто верил в бога, верил просто в бога не называя его и не споря о сути его имени, те лишь молились ему да роняли слёзы в зелёную Дрину, делая её и без того мутной..
На короткое время вспомнили народы, что у них только вера различная, а песни и язык, молоко и яд, беды и радости – одинаковы. Вспомнили и создали единое государство – Югославию. А когда оно умерло, то Дрина вновь стала границей. По обе стороны реки жили одинаково сложной и тяжкой жизнью люди, которые говорили на одном языке, любили одни и те же горы, рассказывали своим детям одинаковые сказки. Но им внушили, что они теперь другие, что здесь теперь проходит граница государств, которые кичились своей независимостью и что переходить на другую сторону категорически запрещено. Так Дрина – ничего не понимающая и ни в чём не виноватая, стала границей. Не реки и горы, а люди воздвигают стены, деля и ограничивая пространства. Они всегда жаждут границ внутри которых наведут собственный порядок. Они жаждут чьей-то воды и земли, хотя и своего им довольно. Все границы люди возводят сами, укрепляя их собственной алчностью и ненасытностью. Границы нужны, чтобы обвинить в своих бедах тех, кто находится за ними. И тем самым оправдать наличие границ.
Так человек воздвигает границы, закрываясь в своём страхе. Только в клетке он счастлив, поскольку уверен, что она защищает его. Жизнь вне клетки – пугает и кажется невозможной. И так было всегда. Особенно здесь, на берегах Дрины.
Когда наступают времена, которые считают последними и кровавыми, тогда зелёная Дрина становится красной. Красная река несёт тела, а кто они по национальности определяют по одежде и по направлению откуда их несёт их мутный поток. Но чем дальше тащит их вода, ударяя о камни, тем меньше видно какому народу принадлежали эти жалкие останки. Одно ясно, что они когда-то были людьми. Людьми, которые ныне, мёртвые, сообщают живым, стоящим на берегу, что пришла война.
Красная Дрина перестаёт быть рекой: никто не рыбачит и не ест рыбу, пахнущую человеческой кровью, детям не позволяют купаться в реке, чтобы потом они не сошли с ума от кровавых кошмаров. Когда Дрина становится красной, каждый, в ком теплится хоть доля разума, знает, что зло пришло, раззявило пасть и неминуемо настигнет его. И тогда всяк разумный бежит. Бежит в свою клетку, возводя границы и закрываясь в них от зла. И так повторяется вновь и вновь, много раз. И зелёный поток вечно меняет кровавый. И разрушенные границы возникают снова. И всё повторяется на берегах реки, которая мало что помнит, зато люди, живущие на её берегах, не умеют забывать.
На выезде из города Жёлтый остановился у гостиницы Источник, и, взяв себя в руки (нелегко далось ему его, вызванное инфернальным страхом молчание) сообщил, что они прибыли на место. Двухэтажное здание придорожной гостиницы много раз перестраивалось, причём без участия архитекторов, без плана, а прихотливо и в зависимости от капризов часто меняющихся хозяев. Каждый новый хозяин менял и назначение гостиницы: то она была просто рестораном, то забегаловкой, то домом свиданий, а ныне стала местом, где в пакет услуг входили еда и женщины. Пресная еда и дешёвые женщины. Два больших тёмных зала представляли собой помещения, которые были обставлены с претензией на роскошь, впрочем прокуренная потёртая обивка кресел при дневном свете выглядела так жалко, что тяжёлые шторы не поднимались никогда, а тусклого света бра было достаточно, чтобы осветить немолодые тела усталых танцовщиц, которые сулили ночь дешёвых удовольствий в обмен на дорогостоящие желания.
Путники, собравшиеся в Заир, рассевшись по столам в случайном порядке, начали обедать, посматривая на трёх офицеров SFOR, которые тоже болтались здесь: им также полагался бесплатный обед в обмен на помощь и защиту. Болтая по-английски, с примесью нескольких заученных сербских слов, они вспоминали прошлую ночь и мастерство русских проституток, работающих в гостинице. Срджан и его товарищи на них не обращали внимание, хотя и морщились от тембра их лающей речи.
После обеда Срджана отозвали в сторону. Мрджан и Младжан было двинулись за ним, но Срджан короткой и быстрой улыбкой остановил их, проследовав за приглашающим его на этаж выше общего обеденного зала. Там оказался кабинет: тёмный, никогда не проветриваемый, пропитанный запахом мужского пота и резкого одеколона. На полу стояла полная окурков пепельница, а под мансардным окном виднелась большая кровать с измятым постельным бельём, покрывающим замызганный матрас. В кабинете, разительно от него отличаясь, стоял неимоверно элегантный Кукловод, перебирая большим и указательным пальцами правой руки серебряные чётки. Его лицо при виде Срджана сложилось в гримасу, которая должна была обозначать улыбку.
