От станции эсбана до прививочного центра – еще полтора километра. Вначале надо идти вдоль улицы Темпельхофер Дам, потом свернуть направо и войти на территорию бывшего аэропорта через десятые ворота. А дальше – топать к Ангару номер четыре по широченной бетонной полосе, по которой раньше катили рокочущие самолеты.

Дошел наконец. Искал глазами очередь в Ангар… очереди как три месяца назад в Тегеле не было. Почему? Энтузиазм испарился? Или страх пропал?

Вошел в здание Ангара и сразу попал в заботливые руки указателей пути. Указатели указывали, показывали, говорили: «Витте…»

Это были арабы и чернокожие, видимо еще не зашедшие на пути изучения немецкого языка дальше слова «битте». Они были милы и любезны, особенно арабки. Или это были турчанки? Не знаю. Все они носили специальную униформу, а на кокетливых головках – пестрые платки.

Меня тут же подогнали к маленькому окошечку в фанерной стене и заставили еще раз заполнить анкету, которую я уже заполнял три месяца назад, потом я подписал освобождение от ответственности для эскулапов. Затем усталый молодой врач уколол меня в плечо, улыбнулся и покачал головой, выражая этим удовлетворение от проделанной работы.

Не стал дожидаться оформления электронного паспорта, вышел на улицу. Душно было в этом Ангаре номер четыре. Пахло людьми.

Побрел по полосе в сторону станции.

И тут мне стало плохо. Остановился…

Тупо смотрел вперед, искал глазами десятые ворота, пытался взять себя в руки. Но не мог.

Понимаете, я слишком долго ждал этой проклятой второй прививки. Боялся заразиться, как и другие. Необходимые дела откладывал на потом. Скопилось их целая куча. И куча эта шевелилась, дымилась как вулкан и была готова взорваться.

Ждал, ждал, ждал. Мучился, терзал себя. Так уж вышло, что на вторую прививку навернулись, как на вилку макароны,  – все мои ожидания, упования, надежды. И вот меня привили. Но ничего хорошего не произошло. Страх не перестал меня мучить. Я не стал свободнее и здоровее. Мир не изменился к лучшему.

И вот, я стою на полосе бывшего аэродрома. И не могу двинуться с места как испорченный самолет. Сзади меня – раскинула бетонные руки гигантская гитлеровская постройка, похожая на грандиозные ворота в преисподнюю с графического листа Кубина. Впереди – не видно ничего. Потому что на землю опустился клокастый туман. А из темных, низко висящих облаков, закапал теплый Дождь.

Сел на землю и попробовал успокоить бешено бьющееся сердце. Начал себя уговаривать.

Что это ты так распсиховался? Расквасился, как старая глупая тетка. Все хорошо. Тебя привили. Радуйся. Вставай и иди. Потихоньку все наладится. Дома тебя немка ждет. Может быть, опять курицу поджарит. Или рыбу. Вставай, вставай, это еще не конец комедии. А как же туман? Дороги не видно. Будущего нет. Наплевать на туман. Иди так, чтобы это ужасное здание было у тебя за спиной. Авось и придешь, куда надо. А будущее… его сейчас нет ни у кого.

Кое-как поднялся и пошел. И тут впервые услышал шум. Шум и топот бегущей толпы. Не поверил своим ушам. Откуда тут взяться толпе?

Шум становился громче, толпа явно приближалась.

Вскоре я увидел ее. Она… они бежали… они гнались за мной! Их было много. Кто это?

Расслышал их истошные крики. Лошадиными своими глотками они орали одно и то же: «Он не привился! Не привился! Он источник заразы. Убьем его! Убьем! Убьем!»

Тут я не выдержал и побежал.

Задыхаясь и спотыкаясь, побежал от бешено орущих людей. Людей? Бегущие эти существа были похожи на черных лошадей. Кентавры.

В руках их мелькали темные палки. Я боялся, что они догонят и забьют меня до смерти.

Они долго преследовали меня.

Я бежал по полосе, а потом, не знаю как, оказался на незнакомой берлинской улице. Свернул на другую. На третью. Как же все они похожи!

Помощи ждать неоткуда. Может быть, укрыться в церкви? Подбежал к церковной двери, постучал, толкнул, дернул. Заперто.

Черная толпа не отставала от меня. Прохожие на улицах присоединялись к бегущим. И превращались в кентавров.

Их дикое ржание резало мне уши.

Топот их копыт сотрясал землю.

Их смрадное дыхание отравляло небеса.

На берегу пересохшей реки они настигли меня, я упал в песок и закрыл голову руками.

…

Морок развеялся так же неожиданно, как и начался.

Я сидел на сиденье в вагоне берлинского эсбана. Вагон уютно покачивался. Напротив меня молодой японец играл с крохотной дочкой, лежавшей в детской коляске. Подал ей погремушку в форме сверкающего круга. Она засмеялась, схватила погремушку маленькой перламутровой ручкой и стала грызть ее беззубым ртом.

Авторский комментарий

О кентаврах. Лет 45 назад я стал художником. Открыл свое подсознание для вторжений подобных сущностей. С тех пор на меня совершают набеги герои Босха и Брейгеля, Гойи и Редона… и, конечно, фантомы иного происхождения… Мои современники или точнее – их двойники.

Умеренная мания преследования – мое нормальное творческое состояние. С тех пор, как я перестал использовать тушь и акрил – с конца девяностых – видения стали интенсивнее и ярче. Лет через пять страданий я стал их записывать, воспроизводить в форме текста. Все мои рассказы – состоят из этой странной субстанции. Так что то, что я тут описал – для меня – сугубый реализм, к тому же еще и обузданный (хорошо темперированный), потому что на этой чертовой взлетной полосе проскочило через голову много-много больше того, что попало на бумагу.

Позволю себе еще только одно замечание: для меня важнее всего в этом тексте, не прививка и связанные с ней переживания, не «вход в ад» в здании бывшего аэропорта, даже не пресловутые «кентавры», а улыбка и перламутровая ручка маленькой японки в детской коляске.

Раньше меня часто спрашивали: «Зачем ты пишешь?»

Незачем объяснять, почему этот вопрос неприятен автору. Но я все-таки объясню. Вопрос этот свидетельствует о том, что спрашивающий настроен скептически, что он вовсе не убежден в том, что «все это» стоило писать и публиковать, множить сущности, заставлять бумагу терпеть и засорять и без того крайне засоренное виртуальное пространство сумасшедшими словесными эскападами.

Вопрос этот вынуждает автора оправдываться. Мол, пишу, потому что не могу не писать, пишу для себя, пишу для славы, для публики, для истории… Ради сохранения языка… сохранения воспоминаний… памяти…

И каждый раз после ответа на этот вопрос у меня возникало чувство стыда и неудовлетворенности. Потому что я понимал, что обороняюсь, да еще и не очень успешно, а это означает, что на самом деле я не знаю, зачем пишу. Вроде как графоман или идиот. И это горькая правда.

Это было нестерпимо. И вот, в ответ на это мучение у меня выработался своего рода безумный ритуал: каждый день, просыпаясь, я еще и еще раз отвечаю незримому интервьюеру на этот проклятый вопрос. И сегодня тоже… ответил.

И ответ этот был непригляден и прост, как правда.

Да, да, я пишу свои тексты и публикую книги всего лишь для того, чтобы…

Так ответить побудил меня приснившийся мне сегодня ночью сон. Длинный и странный. Попробую его пересказать. Хотя это и трудно, уж очень не от мира сего, и одновременно – сон этот и есть мой настоящий мир, мир, который я многократно пытался воспроизвести в виде текста, мир, который всякий раз триумфально противостоял моим попыткам.

…

Представьте себе большое овальное помещение, разделенное на что-то вроде ячеек… как это бывает на археологических раскопках. Стены между ячейками невысокие – метр, полтора. Из римского кирпича. Потолок помещения напоминает потолок планетария. Звезды, планеты, туманности. Все в движении.

Воздух в помещении теплый, но не совсем прозрачный. Декоратор напустил туману.

Где-то оркестр играет. Звучит его музыка однако так, как будто музыканты еще не играют, а настраивают свои инструменты. Ля-ля-ля…