Никаких противоправных действий, повлекших за собой гибель или страдания людей или какие-либо материальные потери, Грегор однако не совершал.

Вина его заключалась только в том, что он писал и публиковал на интернетном портале «Голос» тексты-прокламации, в которых призывал к вооруженному восстанию против «оккупировавших нашу родину воров и бандитов», разоблачал и проклинал ее Верховного правителя «и его клику»… сетовал на то, что никто не хочет подвергнуть его свихнувшуюся страну тотальной ядерной бомбардировке.

И все это не под защитой псевдонима, а под своим настоящим именем.

Какая фатальная самонадеянность!

Сердце Грегора пылало, он не мог иначе. Не мог больше терпеть общественную ложь, пропитавшую своим гноем его родину, ее ежедневную жизнь, культуру и науку, не мог терпеть расцветшую коррупцию, приведшую к неслыханному обогащению небольшой группки близких к Верховному правителю людей и обнищанию большинства населения, был возмущен царящими в обществе насилием и холуйством, стыдился кровавых внешнеполитических авантюр своей страны, грозящей уничтожить весь цивилизованный мир, на дух не мог выносить ее Верховного правителя, вызывавшего у него омерзение.

– Проклятая крыса, когда же ты наконец подохнешь?

Но Верховный и не думал умирать, наоборот, становился год от года моложе и здоровее. И явно наслаждался своей властью. Так часто бывает с диктаторами. Им помогает дьявол, и надеяться можно только на время. Но оно убивает всех.

Раньше, при другом, умеренном правителе, Грегора за подобное обличительство в худшем случае оштрафовали бы. Попугали бы психушкой, попытались бы образумить. А если и посадили бы, то месяца на два. Для острастки.

А может быть – и не заметили бы его вовсе. Ну пишет себе и пишет какой-то молодой человек из провинции. Проклинает. Молнии мечет. Кому есть до этого дело?

Но времена изменились, на родине Грегора пришли к власти сотрудники тайной службы, жестокие, бессердечные люди… выявлять и карать врагов было их главным занятием… без чувства юмора и какой бы то ни было симпатии к двадцатичетырехлетнему безработному, живущему на иждивении матери, недавнему выпускнику института мелиорации и сельского хозяйства, проработавшему по специальности только полгода. Они не то, чтобы боялись публицистики Грегора… Слишком хорошо они знали свой народ, слишком глубоко его презирали, они были твердо уверены в том, что все эти призывы не окажут на него никакого влияния. Разве что вызовут неприязнь к их автору. Но червячок сомнения видимо грыз и их. А вдруг… Вдруг симпатическая магия сработает и в стране начнется… это… то, чего они боялись больше, чем вторжения марсиан. И несчастному Грегору дали большой, явно непропорциональный его провинности срок. Чтобы другим неповадно было.

На Грегора донесли такие же как он авторы огненных статей, друзья и соратники «по борьбе с ненавистным режимом», и, как это часто бывает, по совместительству – сексоты.

Он был арестован и доставлен в военный суд. Следствие длилось несколько часов, а сам суд – всего сорок пять минут. Двадцать минут помощник прокурора зачитывал присутствующим на суде «кивалам» цитаты из текстов обвиняемого. Затем выступил прокурор. Он был краток, упомянул «призывы к насильственному свержению» и «распространение», и приравнял высказывания господина Грегора Цейтлина к террористической деятельности. Потребовал сурового наказания. Адвоката Грегору не полагалось. Зачем, когда и так все понятно.

Сам обвиняемый на суде не присутствовал, сидел в маленькой вонючей камере на откидной койке и тосковал. Только там Грегору стало ясно, что он собственно делал последние годы, как самоупоённо копал себе могилу.

Какой же я идиот,  – говорил он сам себе снова и снова.  – Вместо того, чтобы спокойно подготовиться к отъезду и свалить… Хоть в Канаду. Нашел бы там работу в лесу. А теперь… придется есть дерьмо ложкой… и непонятно, выживу ли. Какой идиот!

Судьи единогласно и единодушно «закатали» обвиняемого «в глину». Двенадцать лет и пять месяцев. Лишение прав… Тюрьма для особо опасных.

Грегор отсидел свой срок от звонка до звонка.

Испытал на себе все прелести тюремного быта. В общей камере страдал от удушья и геморроя… Там его били, унижали и грабили рецидивисты.

Тюремные власти наказывали его за любую мелочь… невежливо поздоровался с офицером… не так заправил койку… не ту одежду надел. Поэтому половину срока Грегор просидел в карцере. Потерял треть зубов. Три или четыре раза тяжело болел, но выздоравливал. Несколько раз его пытались насиловать урки в тюремной бане, но что-то останавливало их в последний момент. Может быть, яростный взгляд его бесцветных глаз под тяжелыми лиловыми веками, кособокая фигура, ранняя лысина, неприятный каркающий голос, запах изо рта… Или прыщи на ягодицах.

Вчера вечером Грегор покинул здание тюрьмы. Сегодня был доставлен под конвоем к месту дотюремной прописки. Старенький микроавтобус вез его чуть ли не сутки по скверным дорогам (закон запрещал – в целях безопасности – перевозить освобожденных авиа – или железнодорожным транспортом). Пить и есть ему не давали. Три раза разрешили помочиться в травку под наблюдением конвоиров. Для разнообразия отвесили ему пару оплеух, от которых у Грегора сейчас же заболела голова.

Дверь открыла его постаревшая и сильно располневшая за время его отсутствия мать. За ней маячил ее брат Лео, дядя Грегора, здоровенный мужчина в несвежем фраке. По профессии – парикмахер. С мертвенно бледным лицом, розовыми руками и мерзкой привычкой чмокать губами.

Мать надела зачем-то на встречу с сыном свое единственное бальное платье чайного цвета. С кружевами на талии и перьями на рукавах. И с глубоким декольте.

Конвоиры заставили Грегора и его мать расписаться три раза в каких-то бумагах (при этом скабрезно хихикая пялились на ее грудь, колышущуюся как пудинг), и только тогда сняли с Грегора наручники. Расселись на диване в прихожей, закурили, не спросив разрешения, свои скверные сигареты, и, казалось, вовсе не собирались уходить.

Мать Грегора быстро смекнула, в чем дело, пошла на кухню и упаковала большой кусок пирога, палку балыка и бутылку водки. Торжественно вручила пакет конвоирам и выпроводила их из квартиры.

Дядя Лео смотрел на эту сцену из гостиной, нервно моргал левым глазом и яростно чмокал.

Грегор, до этого стоявший в прихожей и переминавшийся с ноги на ногу, снял наконец пальто и ботинки, промурлыкал что-то себе под нос, неловко обнял и поцеловал мать в щеку, кивнул, скорчив брезгливую гримасу, дяде, и ушел в свою комнату. Лег на кровать.

Попытался заполнить чем-то образовавшийся после тюрьмы в душе вакуум.

Тупо смотрел на свои старые игрушки, которые его мать выставила в его честь на длинной деревянной полке.

Плюшевый Мишка, астронавт, Арапка, деревянный автомобиль, подъемный кран, сделанный из конструктора, Петрушка…

Но игрушки не навеяли приятных воспоминаний… сердце бывшего заключенного устало… воображение и фантазия отказывались работать и снабжать душу веселыми картинками. Голова Грегора была пуста и гудела как раковина. И в этой пустоте он не прозревал ни ностальгии по прошлому, ни зова будущего. Тоска…

Чтобы не сойти с ума, заставил себя думать о том, как теперь жить.

Сколько раз, лежа на тюремной койке, он представлял себе этот чудесный день освобождения. Смаковал все его сладкие подробности, представлял себе, как он будет ехать и смотреть на еловый лес, полянки, озера… и улыбаться каждой елочке, как будет проезжать по знакомым улицам, идти по двору, в котором прошло его детство, подниматься на лифте на третий этаж, входить в квартиру, есть испеченный матерью пирог с рыбой… но ни разу за все свои двенадцать лет заключения он не думал, что будет делать в своей будущей жизни на воле. Как будет зарабатывать деньги. На что будет надеяться, с кем дружить. Ему казалось, стоит только очутиться дома, и все станет само собой ясно и понятно, и хорошо.