Наша дурацкая затея превращалась постепенно и неотвратимо – и против нашей воли – в непонятный нам самим ритуал поклонения. Чему, кому?
Чему-то непостижимому, древнему, всесильному, вдруг открывшемуся нам на этом лесном погосте.
Мы чувствовали себя адептами старого-престарого культа. Культа, бессознательными адептами которого являются все живые существа. Более глубокого, чем любая теософия.
Боренька не выдержал первый. Положил свой дурацкий трезубец на землю. Сложил, как умел простыню и положил ее рядом с трезубцем. И сел на нее.
Остальные, не сговариваясь, сделали то же самое. Сели в кружок и взялись за руки.
Рядом с огромной елью.
Несколько минут мы пели неизвестный гимн на непонятном языке. Что-то внутри нас диктовало нам слова…
Допели. Чайник тихо предложил разжечь костер. Никто не стал возражать. Костер, конечно костер.
Все ждали чего-то. То ли от самих себя, то ли от других. Или – от того, необъяснимого, от того, что всецело завладело нами этой ночью, от того, чему мы уже были готовы принести свои жизни в жертву.
Притащили сухие ветки, построили из них пирамиду, у Чайника нашлась зажигалка, вскоре заполыхало и загудело пламя.
Смотрели в огонь. Молчали. Чувствовали, что сейчас что-то произойдет. Не знали что. Но не боялись. Ждали.
Неожиданно Цапля встала, быстро разделась и разулась. Никто из нас не смутился. Никто не остановил ее.
Не похожий на себя, напоминающий былинного ратника Володя-Чайник подошел к ней и взял ее на руки. Она позволила ему поднять себя.
Он положил ее на старый, заросший мхом могильный камень, шагах в двадцати от нас. Положил как подготовленное к жертвоприношению животное.
Боренька и я встали с одной стороны камня, Чайник – с другой. Между нами лежала Юлечка-Цапля. Глаза ее были закрыты. Руки вытянуты. Маленький белый живот судорожно поднимался и опускался.
Не помню, о чем я в тот момент думал. Наверное, ни о чем. Я ждал. Ждал, что Чайник достанет свой охотничий нож.
И он достал его. Раскрыл. Потрогал за длинное лезвие.
Взял нож правой рукой. А левую руку положил на Юлечкин рот.
Медленно размахнулся и…
Следующее мгновение тянулось необъяснимо долго. Как при замедленной съемке. Нож в руке Володи медленно-медленно приближался к груди Юлечки.
Вот, он слегка коснулся ее нежной кожи. У кончика острия показалась маленькая капля крови…
Я уже набрал в легкие воздух, и был готов истошно закричать. Но не закричал.
Потому что нож застыл, так и не проникнув в тело жертвы.
Время остановилось.
Я испытал незнакомое мне блаженство. Все существо мое собралось в белую сверкающую точку и взорвалось.
* * *
На следующий день мы, все четверо, встретились, как и договорились, на пляже и вместе купались. Играли в волейбол. Ели арбуз. Боренька плевался косточками. Чайник грозил утопить его в водохранилище.
На маленькой груди Юлечки, лишь слегка прикрытой бикини – я не нашел глазами ни свежего пореза, ни шрама, ни даже пятнышка.
Вечером того же дня мы устроили на пляже «попойку».
Разожгли костер. Жарили хлеб на веточках. Играли в жмурки.
Выпили привезенную втайне из Москвы бутылку заграничного портвейна.
Разделись и танцевали вокруг костра «дикий гопак».
Цапля обнимала меня и прижималась ко мне животом. Целовалась с Чайником и Боренькой.
То и дело превращалась в птицу. Пыталась взлететь. Но не могла.
Вокруг нас плясали пьяные огни. Синие, зеленые, розовые…
Огни радовали, обжигали, сводили с ума.
А потом… на пляже вдруг показался рояль. За ним сидел пианист, похожий на паука. Он играл Моцарта так чисто, ясно и звонко, что звуки на наших глазах превращались в кристаллы и падали сверкающим водопадом на песок.
Затем пианист исчез вместе с роялем. А мы вместо музыки услышали пеструю какофонию сошедшего с ума небесного оркестра.
После того, как какофония стихла, заиграла виолончель, и мое сердце сжалось от печали.
Я вспомнил лежащее на могильном камне белое тело.
2
Мы все еще шли той августовской ночью по заброшенному лесному кладбищу. В простынях и с фонариками, подсвечивающими лица. Володя-Чайник с теннисной ракеткой, Боренька с трезубцем, Юлечка-Цапля с советским йо-йо и я.
Лес трещал, скулил и плакал. Могилы пугали.
Прошли все кладбище насквозь. Повернули, пошли по тропинке, непонятно куда ведущей. И тут, на этой тропинке, неожиданно встретили маленького мужичка-пьянчужку, скверно одетого, в дурацкой шапке и с грязной женской сумкой на плече. Синей.
Лица его мы не разглядели.
Он медленно брел нам навстречу, что-то бормотал. Увидел нас, задергался, задрожал и вдруг стал на колени.
Ближе всех к нему в этот момент находился идущий первым Чайник. Полагаю, он, как и остальные, был удивлен и ошарашен. Поднял свою ракетку. Как меч. Но не ударил… Позже он говорил мне, что ракетку поднял инстинктивно, мол, кто его знает, что у пьяного на уме.
Мужичонка взмолился: «Братцы, не убивайте! Вот, сумку возьмите, шапку, деньги еще есть в кошельке, вчера получил зарплату в совхозе, все, все возьмите, последнюю рубашку вам отдам, все отдам, только не бейте и не убивайте! Христом-богом прошу. Не жалеете меня, пожалейте жену-страдалицу, инвалида с детства, тридцать лет алкоголика терпит, сама ни-ни…»
Он снял с себя рубашку, брюки, ботинки и положил все это перед собой, и туда же положил свою сумку и шапку.
Мы конечно не собирались его бить или убивать. Мы были испуганы и не знали, что делать. Топтались на месте.
Тут умный Боренька подал пример. Запрокинул голову – как волк – и завыл по-волчьи. Цапля и я тоже завыли. Получилось не очень. Какие-то всхлипы вместо воя. А Володя-Чайник неожиданно для нас, довольно громко и похоже заревел по-медвежьи.
Странно. Откуда-то из глубины леса мы услышали то ли эхо, то ли ответ на наше вытье и рёв настоящих волков и медведей.
Голый мужчина, стоящий на коленях, заткнул уши руками, плакал, плевался, раскачивался из стороны в сторону и повторял: «Не убивайте, братцы, не убивайте, рубашку возьмите, брюки, кошелек… жены-страдалицы ради…»
Мы не знали, что делать, продолжать комедию было глупо и жестоко.
И тут Боренька не растерялся. Перестал выть, посмотрел на свои наручные часы с будильником, и сказал будничным тоном: «Двадцать минут второго. Ребята, пошли назад, с него хватит. Видите же, психованный… А мне мать весь отдых испортит, если я после двух приду».
Мы не возражали, наоборот, были благодарны, развернулись и уже были готовы ретироваться, но тут неожиданно услышали тихий смех и хихиканье.
Смеялся голый человек, стоящий на коленях на лесной тропинке перед кучей трепья. Глумливо хихикал. Ничего он не боялся. И психованным не был. И мольбы его были мерзким притворством.
Мы как зачарованные смотрели на него. А он, насмеявшись вдоволь, встал, растопырил ноги, ничуть не стесняясь, поднял и распростер свои костлявые руки. Стал похож на букву «х». И начал медленно расти. И рос, рос…
Тут мы впервые увидели его лицо в зеленоватом лунном свете. Оно не было человеческим. Оборотень? И его тело – было не человеческим телом, а только его имитацией, под пятнистой кожей как будто ползали змеи…
Существо это стонало и корчилось как надуваемая снизу сильным вентилятором фигура из полиэтилена.
…
Мне было очень страшно, а Бореньке и Володе-Чайнику видимо нет. Или в них проснулся охотничий инстинкт? Не знаю. Не сговариваясь, они решили атаковать оборотня.
Чайник ударил его теннисной ракеткой. А Боренька метнул в него свой трезубец. Хотел его продырявить.
В тот момент, когда ракетка и трезубец коснулись кожи оборотня, все вокруг нас изменилось.
Кто-то в один миг сменил декорации. И включил свет.
Пропало кладбище, пропал лес. Могилы, деревья, тени…
Володя, Боренька, Цапля и я сидели по-турецки на пластиковом полу чистой и хорошо освещенной комнаты. Комнаты без мебели, без дверей и без окон. И без видимого источника света.
