– Это правда? – светло-голубые глаза, словно льдинки, посмотрели в упор.

Карина почувствовала, как по спине стек холодок, будто эти льдинки за шиворот кто подложил. Сглотнула.

– Да нет… Не то, чтобы я…

Ефросинья перевела взгляд на Младу:

– А ты почто ее прикрывать вздумала?

– Я просто сказала, что она воду попросила, потому что она попросила.

– А о том, что прежде от молока отказалась, не сказала…

Млада замолчала, закусив губу, опустила голову. Пальцы вцепились в полотенце – Карина видела, как побелели костяшки. Женщины за столом притихли, перестали жевать. Ефросинья смотрела на Младу, ждала ответа. Карина беспомощно оглядывалась, она понимала, что происходит, что-то ужасное, заставившее всех сидеть, словно кол проглотили.

– Матушка Ефросинья, это моя оплошность, не вините Младу. Она ж не со зла…

– Еще бы она со зла, – матушка цокнула языком, вытаскивая застрявший между зубами кусок сыра.

Карина взмолилась:

– Я же не знала, что отказываться нельзя. Я просто с детства молока не пью.

Ефросинья скользнула по ней взглядом:

– И кашу не ешь, небось?

Карина с опаской кивнула:

– И кашу, – оглянулась на Младу, – такую не ела, мама в нее яблоки добавляла, курагу.

Ефросинья усмехнулась:

– О том забыть можешь. Мамкино меню дома будешь потчевать, больше ценить станешь…

– Матушка Ефросинья…

Женщина не позволила договорить:

– То, что за Младку заступилась, мне любо, за то хвалю. Что норов свой показываешь, за то наказана будешь, сперва не строго, потому что по незнанию и недоумению. Но впредь знай – что дали, то и едим-пьем. Разносолов у нас тут не водится, радуемся тому, что Бог шлет. Он пока к нам милостив, с голоду не пухнем. Но гневить его тоже не стоит.

– Простите, матушка, – Карина растерянно опустила глаза.

Ефросинья будто ее не слышала, продолжала в том же холодно-обстоятельном тоне:

– Что же касается тебя, Млада, то вижу вранье в тебе еще глубоко сидит. – Карина отчетливо услышала сдавленный вздох, который вырвался из груди новой знакомой. – Вечером подойдешь ко мне. Будем думать, что с тобой делать.

Млада кивнула.

– Что же до тебя, Клавдия…

Женщина, сидевшая до этого с спокойным и самодовольным видом, встрепенулась.

– А я-то чего?

Ефросинья посмотрела на нее, будто пощечину дала, повысила голос:

– Будто не понимаю я, с чего вдруг такая внимательность и желание рассказать, на чем Младка споткнулась? Думаешь, забыла я про молоко скисшее, которое ты на девку спихнуть хотела?

– Не думаю, – Клавдия потемнела лицом.

– То-то же… Уж не знаю, с чего ты надумала с Младкой счеты сводить, но знай, не терплю я гневливости. То грех не меньший, чем вранье или прелюбодеяние.

– Да, матушка…

– На ближнюю заимку поедешь.

Клавдия округлила глаза:

– К-ка на заимку? За что?.. Сегодня?

Ефросинья снова посмотрела на нее. Прижгла ледяным взглядом:

– Ты еще и спорить со мной вздумала? Сбирайся сказала!

Клавдия, зыркнув на Младу, резко поднялась и вышла из избы. Ефросинья проводила ее взглядом, добавила оставшимся:

– А вы чего клювы пораскрывали? Вас дела не ждут, сестра Ольга послушания не назначила вам?

Женщины хором забормотали:

– Назначила, назначила.

– Ну так заканчивайте трапезничать и принимайтесь, работа сама не сделается, грех из душ ваших ленью не выбьется. Младка, тебя это тоже касается. Вечером ко мне зайдешь, после вечерни. Вон с Агатой и заходи.

– Хорошо, матушка.

И Млада, подобрав подол, ссутулившись, торопливо выскользнула из избы.

Конец апреля, Смоленск

Ночью Рафаэлю снова снилась заброшенная часовня. Было темно и сыро, тянуло запахом прошлогоднего мха и прогнившими грибницами. Под ногами – он ощущал это отчетливо – склизкая, жирная от влаги земля, едва прикрытая темно-бурыми, наполовину истлевшими листьями. Раф видел урывками, словно нацепили на лоб светодиодный фонарь, старенький и подслеповатый, и он в кромешной темноте бросал тощий луч вокруг, выхватывая то голые ветки, то осыпавшуюся кладку.

Но он знал – он не один. Он слышал чужое дыхание рядом, чувствовал присутствие.

Нет, страха не было. Была растерянность и желание понять.

Странное место: потемневшие от времени камни, стертые ступени давно покинутого и разрушенного дома, стены, покрытые мхом. За высокой аркой – мрачная темнота заброшенного помещения. Иногда свет выхватывал движение в глубине, потемневшие лики с нечеловечески большими глазами. В проеме мелькнул женский силуэт – девушка стояла спиной, на фоне черного провала двери. И будто бы собиралась войти внутрь. Собиралась, но не решалась.

Рафаэлю показался знакомым этот жест неуверенности – вскинуть руку, желая будто бы поправить волосы, но рука застывала в воздухе, а через мгновение безвольно опускалась.

Сердце забилось отчетливее, кровь запульсировала в висках, будоража неясное воспоминание.

«Эй, кто ты?», – голос не слушался, упирался в преграду, звуки вязли в зубах.

Рафаэль почувствовал, как стало жарко – стены здания осветило оранжевым, от углов потянулись языки занимающегося пламени.

«Стой!» – еще одна безуспешная попытка закричать.

Словно рот зашит. Крик закипал, прорываясь наружу и упирался в плотно сомкнутые губы.

Огонь подбирался к Карине все ближе. Но девушка стояла, не замечая его.

«Стой, уходи оттуда!», – Рафаэль задыхался – горло будто ватной пеной заткнуло.

Он хрипел, звал, рвал путы, которые не пускали к ней – черные ветки словно ожили, связывая его, притягивая к земле. Ноги утопали в жидкой грязи, как в болоте, ноздри забивал едкий дым, а глаза слезились, застилая хрупкий силуэт, проступавший в сизом дыму.

Пламя взобралось на крышу, осветило покосившийся крест на небольшом деревянном куполе. И в то же мгновение вспыхнула чернота внутри здания. Темный провал превратился голодный раззявленный рот.

Девушка качнулась и шагнула в него.

– Нет!

Голос сорвался на фальцет. Рафаэль вскочил в кровати – мокрый. Обнаружил, что ноги влезли в клапан пододеяльника, запутались в нем. Молодой человек тяжело дышал, озираясь по сторонам и все еще не осознавая, что увиденное – всего лишь сон.

Память подбросила воспоминания об объятом пламенем куполе и кресте. Раф шумно выдохнул. Вытер пот с лица.

– Приснится же такое, – пробормотал.

Потянулся за сотовым – почти три часа ночи.

– Наслушался вчера Татьяниных сказок про сгоревший скит и монахинь, вот и снится всякое, – объяснил кошмар.

С размаха опустился на подушку – поморщился: влажная. Решительно поднялся, перевернул на другую сторону. Подумав, взял лежавшую рядом подушку Карины – он никак не мог заставить себя спать на ней, будто ждал, что девушка вернется и займет свое любимое место. Заботливо взбил и положил обратно.

Долго смотрел в потолок на скользившие по нему огни проезжавших мимо автомашин. Сон как рукой сняло.

Рафаэль встал, прошел в гостиную. Включил компьютер – вкладка ожила на последней открытой странице – по центру видео с локации, предложенной Татьяной. Полусгоревшая часовня, ощущение заброшенности и безнадежного уныния. В правом поле экрана мигала реклама нового проекта на ТВ. Чуть ниже нее – информация о прошедших событиях.

Рафаэль достал папку с бумагой, из жестяной коробки – угольный карандаш. Неторопливо вздохнул.

Белый лист.

Композиционная разметка.

Линия горизонта чуть завалена. Очертания церквушки.

Рука скользила по листу, линии ложились на первый взгляд хаотично, прорисовывая что-то неясное, нечеткое. Как только что завершившийся сон. И такое же тревожное. В паутине линий стал проступать женский силуэт на фоне темного провала стены. Изящный профиль, изгиб хрупких плеч. Подобранные вверх вьющиеся волосы, открывшие трогательную и беззащитную шею.

Уверенные штрихи, как прикосновение к любимой.