Она опустилась на корточки, подняла с берега камушек и со злостью запустила в воду – камень, скользнув по темной поверхности, как капля по раскаленной сковороде, долетел до середины реки и, булькнув, утонул.

– Золовка сразу на меня показала. Муж мой, Гришка, красный весь, как рак, взял мою сумочку, вытряхнул косметику мою, платочки бумажные, мусор всякий вроде транспортной карты… и заколку эту.

Они помолчали.

– Да-а, – протянула Карина. – Неприятная ситуация…

Млада кивнула.

– Гриша сказал, что или я сюда, к Ефросинье, на исправление и замаливание грехов, или разводится со мной… Ох, наревелась я тогда. От обиды. От глупости своей… – Девушка вздохнула.

– Поэтому тебя имя Ефросинья оставила?

– Да. «Имя твое – твой крест», сказала. И вот, послушание дала, – девушка кивнула на корзины с бельем. – Бессмысленное и беспощадное.

Она решительно встала, подняла одну из корзин, уперла дном в бедро и, перехватив за ручку и чуть изогнувшись под весом мокрого белья, стала подниматься вверх по тропинке.

– Отчего бессмысленное и беспощадное? – не поняла Карина, поднимая с камней свою корзину.

Млада тихо засмеялась:

– Да потому что в хозблоке есть прачечная… От колонки насосом вода.

Карина осеклась, поднятая с земли корзина, снова опустилась на камни.

– Как прачечная?

– А так. Ручной труд по мнению матушки Ефросиньи – самый верный способ задуматься о себе и о своих грехах. Его таким, как я и поручают. А ты новенькая, вот матушка тебя испытать и решила…

Карина смотрела на свои красные, покрывшиеся крапивницей, стертые до крови руки, которые заледенели до такой степени, что едва гнулись.

– Как же так?! – пробормотала.

Млада оглянулась через плечо:

– Да ты тут и не такого встретишь, не раскисай, подруга… Здесь не жить, здесь выживать надо уметь… Сюда ведь просто так не приходят. И прежними не уходят…

Карина тяжело подняла корзину:

– Ты так просто об этом говоришь.

– Я уже усвоила первый урок…

– Какой?

Они обошли кусты и вышли на тропинку, ведшую к поселку – яркое апрельское солнце отражалось от чисто вымытых стекол, било по глазам. Млада покосилась на спутницу, отозвалась небрежно:

– Смирение… Ты, если выбраться отсюда хочешь, что делать велят, то и делай. Не спорь.

Карина пробормотала:

– Да я по своей воле приехала.

Млада остановилась, глаза округлились от удивления:

– Зачем?

Карина шла молча следом, мрачно смотрела себе под ноги и все больше замыкалась. Млада уже и не ждала услышать ответ, когда девушка прошелестела:

– Ми́ра в душе ищу.

Млада фыркнула. Смерив ее взглядом, отвернулась. До Карины донеслось:

– Найдешь его здесь, как же…

После ужина к ней подошла сестра Ольга, напомнила:

– К матушке-то зайди, не забудь.

Карина не забыла, откладывала до последнего – боялась. Вроде ничего особенного и не сделала, а неприятный осадок остался. А еще она видела, как со слезами выбежала из дома Ефросиньи Клавдия, слышала, как причитала из своего домика, про злую долю, про несправедливость и что «из-за этих девок». Ольга на нее прикрикнула:

– Одумайся! Языком треплешь, как помелом. Уж получила за него и не раз, все никак не успокоишься…

Карина притормозила у открытого окна, прислушалась. Ольга молчала. Было слышно, как хлопают крышки сундуков, как всхлипывает Клавдия, давясь обидой.

– Скажи спасибо, что не на дальнюю заимку отправила тебя матушка, – голос сестры-хозяйки – тихий, будто шелестящий – успокаивал.

У Карины ёкнуло в груди: что это за дальняя заимка, что ею пугают. Подумав, что ее заметят, она скользнула к дому Ефросиньи.

Карина отчетливо помнила тот вечер, когда поссорилась с Рафаэлем. Помнила дыру, которая образовалась в душе́.

Нет, не тогда, не в тот вечер. Раньше. Сперва – червоточина, которая иногда беспокоила, чаще – вечерами, в пустой квартире, когда казалось, что из каждого угла на нее кто-то пялится, а занавеска на окне колыхалась, собираясь в детское платьице.

Рафаэль отсутствовал вечерами все чаще, и червоточина разрослась до размера теннисного мяча.

Тем вечером, когда Карина заперлась в спальне, она поняла, что внутри пусто – только заполнившая все нутро́ черная дыра. На ее дне что-то клокотало, мешая сосредоточиться.

Рафаэль подходил к комнате – она слышала, как он приоткрыл дверь, как растерянно шагнул в пустоту коридора.

Первое ощущение – паники и страха – сменилось отчуждением. Она легла на кровать, в надежде, что Раф не придет к ней, не придется ничего объяснять.

Зажмурившись, Карина слушала его шаги по квартире. Выдохнула, поняв, что разговора удалось избежать – скрипнул диван и забубнил телевизор.

А потом она испугалась.

Что в тот день построила между ними стену, за которой останется только она сама и разрастающаяся внутри черная дыра. И в конце концов эта дыра поглотит ее.

«Ефросинья права, надо решаться».

Ефросинья появилась в ее жизни весной прошлого года, через пару месяцев после той жуткой историей с эксгумацией новорожденной девочки в доме родителей[2]. В те месяцы Карина частенько заходила на кладбище к девочке – приносила цветы, а иногда просто стояла, сама не зная, зачем пришла. Простая могилка без портрета, деревянный крест вместо надгробия, потрепанный и выцветший веночек.

– Почто к малютке ходишь? – строго окликнули ее однажды.

Карина вздрогнула от неожиданности, оглянулась – у калитки замерла женщина в черном платке. Темное пуховое пальто расстегнуто на груди, из-под воротника видна бордовая ткань сорочки и неприметные деревянные бусики. Женщина изучала ее пристально-ясным, будто прозрачным, взглядом, внимательным и колким. Заметив растерянность девушки, женщина спросила еще строже:

– Третий раз уж тебя здесь вижу … Твой грех? – и кивнула на могилку.

Спросила так, будто к казни приговорила.

Карина не сразу нашлась, что ответить под этим взглядом.

– Н-нет… В войну девочка… умерла, – она впервые дала произошедшему десятки лет назад название. Сказать «убита» язык не повернулся.

Женщина вытянула шею, недоверчиво посмотрела на дату на табличке.

– М-м… А крест-то новый…

– Так недавнее захоронение.

Женщина не торопилась уходить, продолжала разглядывать Карину, так же неуютно, пробирая до костей.

– Зачем тогда ходишь? – и добавила мягче: – Грех это – по чужим покойникам плакать.

Незнакомка говорила жестко, словно обрубала канат. Или вбивала гвоздь в крышку гроба – Карина вздрагивала на каждом слове и невольно втягивала голову в плечи, будто защищаясь от невидимых ударов.

На вопрос незнакомки поежилась, поправила воротник короткой дубленки и спрятала нос – теплый запах шерсти немного согрел. Посмотрев в ледяные глаза, отозвалась:

– Да она вроде как и не чужая…

Женщина еще раз строго посмотрела на нее и, покачав головой, наконец, отошла. Девушка проводила ее взглядом. Видела, как та прошла до калитки – вышагивая ровно и не торопясь, будто проплывая между черных оградок, как аккуратно толкнула калитку и вышла на улицу. За оградой еще раз мелькнул ее прямой силуэт и скрылся за поворотом.

Карина немного потопталась, поправила венок, принесенные цветы с простенькой погремушкой, притворила за собой калитку и, застегнув дубленку до самой последней пуговицы и нахлобучив шапку, побежала к выходу.

Та самая незнакомка стояла у киоска с цветами.

Будто ждала ее – во всяком случае, заметив Карину, шагнула навстречу, и проговорила неожиданно мягко:

– Ты прости, что так строго с тобой… Ходят иной раз, отмаливают грехи свои. Вот такие же как ты – чистенькие, благополучные девочки и мальчики: кто матерь больную оставил, чтоб жизнь строить не мешала, кто детку из чрева вынул, кто еще что пострашнее…