Я училась в Медицинской школе Стэнфордского университета по специальности «неврология». Мое исследование было посвящено нейронным цепям поведения, связанного с жаждой вознаграждения. Однажды на свидании, еще на первом году обучения в аспирантуре, я изрядно утомила парня, пытаясь объяснить ему, чем же занимаюсь весь день. Он отвел меня в «Тофу-хаус» в Пало-Альто, и, пока сам сражался с палочками для еды, роняя кусочки бульгоги на салфетку на коленях, я рассказывала ему о медиальной префронтальной коре, прилежащем ядре и двухфотонном лазерном микроскопе.

– Мы знаем, что медиальная префронтальная кора играет решающую роль в подавлении импульсов, связанных с жаждой вознаграждения, просто нервная система, которая позволяет это делать, еще мало изучена.

Я встретила его на сайте знакомств. У него были соломенного цвета волосы и постоянно обгоревшая кожа. Такой типичный серфер из Южной Калифорнии. До похода в ресторан мы только переписывались, и я гадала, не стала ли его первой темнокожей подружкой, не вел ли он список чего-то нового и экзотического, что хотел бы попробовать в жизни, – вроде этого корейского блюда, с которым уже устал мучиться.

– Ха. Как интересно, – протянул парень.

Наверное, ожидал чего-то другого. В моей лаборатории из двадцати восьми сотрудников насчитывалось всего пять женщин, и я была одной из трех чернокожих кандидатов наук во всей медицинской школе. Я сказала серферу, что получаю докторскую степень, но не уточнила, в какой области, потому что не хотела его отпугивать. Нейробиология, возможно, и круто, но вот совсем не сексуально. Добавить сюда еще мой цвет кожи – видимо, это оказалось для него уже чересчур. Он мне так и не перезвонил.

С тех пор на свиданиях я говорила, что моя задача сперва подсадить мышей на кокаин, а потом забрать его у них.

Двое из трех задали один и тот же вопрос: «Так что, получается, у вас там тонна кокаина?» Я так и не созналась, что мы давно заменили кокаин на «Эншур», пищевые добавки. И достать проще, и мыши на него легко подсаживались.

Меня заводило то, что я могу сказать что-то яркое и скандальное этим мужчинам, с большинством из которых разок пересплю и больше никогда не увижусь. Я чувствовала силу, когда их имена возникали на экране моего телефона спустя часы, дни, недели после того, как они увидели меня голой, впились ногтями в мою спину, иногда до крови. Читая их сообщения, я ощущала эти метки. Чувствовала, что в моей власти так и держать их на уровне имен на экране, но через некоторое время они переставали звонить, и тогда я черпала силу в их молчании. По крайней мере, ненадолго. Я не привыкла к доминирующей роли в отношениях, к сексуальности. В старших классах меня никогда не звали на свидание. Ни разу. Я была недостаточно крутой, недостаточно белой, еще какой-нибудь «недостаточной». В колледже вела себя застенчиво и неуклюже, все еще держалась за христианство, которое требовало блюсти чистоту до брака и заставляло меня бояться мужчин и своего тела. «Всякий грех, какой делает человек, есть вне тела, а блудник грешит против собственного тела»[6].

– Я же симпатичная, да? – спросила я однажды маму. Мы стояли у зеркала, она красилась на работу. Не помню, сколько именно мне было, но краситься еще не разрешали. Приходилось тайком лазить в косметичку, когда мамы нет дома, – впрочем, задача была несложная. Мама все время работала. Ее никогда не было рядом.

– Это что еще за вопросы? – спросила она, схватила меня за руку и рывком подтянула к зеркалу. – А ну смотри, – велела мама, и впервые мне показалось, что она на меня рассердилась.

Я пыталась отвернуться, но стоило опустить глаза, мать снова меня дергала. Столько раз, что мне казалось, сейчас рука оторвется.

– Смотри, что создал Господь. А теперь смотри, что нарисовала я, – сказала мама на чви.

Долгое время мы гляделись в зеркало. До тех пор, пока у мамы не сработал будильник, сигнал, что пора заканчивать одно дело и приниматься за другое. Она накрасила губы, послала себе в зеркало воздушный поцелуй и побежала на работу. А я так и осталась на месте, глядя на себя и посылая себе поцелуи.

Мыши медленно приходили в себя, оправляясь от анестезии и обезболивающих. Я ввела вирус в прилежащее ядро и имплантировала линзу в их мозг, чтобы во время экспериментов видеть, как срабатывают нейроны. Иногда я задавалась вопросом, заметили ли зверюшки дополнительный вес в головах, но старалась не развивать подобные мысли, не очеловечивать подопытных, ведь это затруднило бы мне выполнение задачи. Я привела лабораторию в порядок и пошла в кабинет. Предстояло написать работу, по-видимому последнюю перед выпуском. На вычисления, самую сложную часть, обычно уходило несколько недель, но я занималась ерундой, тянула время. Проводила эксперименты снова и снова, пока предстоящая защита не становилась чем-то далеким. Я подумывала повесить плакат над столом, чтобы привести себя в чувство. «ДВАДЦАТЬ МИНУТ В ДЕНЬ НА ДИПЛОМ, ИЛИ…» Или что? Пустая угроза. После двадцати минут рисования закорючек я сдалась и вытащила дневник, который прятала в недрах стола, чтобы читать в те дни, когда уставала от работы, когда чувствовала себя подавленной и одинокой, бесполезной и безнадежной. Или когда возникало желание найти работу, где мне платили бы больше семнадцати тысяч долларов, львиная доля которых уходила на оплату жилья в дорогом студенческом городке.

Три месяца спустя мой брат умер от передозировки героина.

К тому времени, как я захотела узнать в подробностях, почему родители решили иммигрировать в Америку, мама расхотела об этом говорить. Привычная версия – что она мечтала подарить Нана мир, а Чин Чин неохотно согласился – всегда казалась мне какой-то усеченной. Как и большинство американцев, я очень мало знала об остальном мире. Годами я сочиняла небылицы другим детям, якобы мой дед был воином, укротителем львов, великим вождем.

– И вообще, на самом деле я принцесса! – заявила я Джоффри, вечно сопливому приятелю по детскому садику. Мы вместе сидели в самом конце класса. Я всегда подозревала, что учительница специально меня к нему запихнула, чтобы я любовалась на сопли Джоффри и еще отчетливее ощущала, что мне здесь не место. Меня такое положение дел возмущало, и я от души отрывалась на Джоффри.

– Врешь, – заявил тот. – Черных принцесс не бывает.

Я пришла домой и спросила маму, неужели это правда. Она лишь велела мне замолчать и не беспокоить ее по пустякам. Это я слышала всякий раз, когда просила рассказать мне семейную историю – а в то время я была просто одержима историей. Мне хотелось послушать, как мама жила в Гане с моим папой, и чтобы в сюжете непременно были всевозможные короли, королевы – и проклятия, ведь как, если не ими, объяснить, почему отца нет рядом? И пусть все окажется куда грандиознее и элегантнее той скупой версии, которую я уже знала. А если уж мамина жизнь на сказку не походила – ладно, я была согласна и на сюжет вроде тех, что видела по телевизору, где Африку неизменно представляли континентом голода и военных действий. Однако никаких войн мама не застала, а если и испытывала проблемы с питанием, то совершенно иного рода – когда ешь одно, а хочется другое. Неутолимую жажду недостижимого. Я тоже мучилась схожей жаждой, и мамины истории вечно казались мне недостаточно экзотичными, недостаточно яркими, недостаточно… В общем, такими было не защититься от Джоффри, его соплей, учительницы в детском саду и этого места в самом конце класса.