А на экране моего телефона трещина – из-за Кез Беккер.

В этом году общешкольное собрание проходит на улице, на большой игровой площадке. Я пытаюсь слушать, но каждый раз, когда миссис Фаррух, стоящая на возвышении, вглядывается в толпу, я представляю, что она уже получила жалобу насчёт вчерашнего и пытается высмотреть «мальчика среднего роста с волосами, как стог сена», и пригибаюсь, чтобы меня не заметили.

Хоть какая-то надежда.

Миссис Фаррух толкает речь на тему «Следуйте за своими мечтами».

– Мечтайте по-крупному, ученики Марденской средней школы! Делайте то, что другим и не снилось! – говорит она через потрескивающую систему оповещения. – И вы тоже сможете стать теми, чьи мечты изменили мир.

Большой экран за её спиной демонстрирует картинки, которые нам не очень хорошо видно из-за яркого солнца, но она зачитывает вслух имена разных людей и их достижения.

– Мартин Лютер Кинг мечтал положить конец расизму… Альберта Эйнштейна его мечты вдохновили на создание теории относительности… Пол Маккартни из «Битлз» написал песню «Пусть будет так», когда ему приснилась его мать, пришедшая поддержать его в трудные времена…

Я пытаюсь слушать, но я только что увидел в конце ряда восьмиклассников Кез Беккер.

Сказать ей про треснувший экран? Есть ли смысл? Всё равно будет отпираться.

Потом миссис Фаррух говорит:

– Давайте поприветствуем новую ученицу седьмого класса. Сьюзен Тензин, покажитесь, пожалуйста, – и вот она, в центре переднего ряда, стоит с мирно, сомкнув руки перед собой, и поворачивает голову, безмятежно улыбаясь всей школе и высоко задрав подбородок.

Мейсон Тодд пихает меня в бок:

– Наверняка фигова учительская любимица: у неё на лице написано, – фыркает он. Я ничего не отвечаю. Я не очень-то сосредоточен. – Чего с тобой такое? – шепчет Мейсон. – Ты вообще тут? Ты как будто до сих пор на каникулах.

Себ видел тот же сон, что и я.

– Что? Нет, я, эм… всё нормально. Ага – учительская эм…

Мейсон странно на меня поглядывает. Когда я только перевёлся в эту школу, я думал, что мы с ним станем лучшими друзьями, но – если верить Кез Беккер – его ма считает, будто я «грубый».

К ланчу ожидание, что на меня донесли, превращает меня в сплошной комок нервов.

Я стою в очереди в столовой и пытаюсь пересказать Мейсону свой сон. Это непросто. Вернее, очень трудно сделать так, чтобы это звучало интересно. С точки зрения Мейсона, я просто рассказываю ему какой-то странный сон, который мне приснился, а – как известно всем старше шести лет – никому не интересно слушать про чужие сны.

Про Сновидаторы я, ясное дело, умалчиваю из-за того, каким образом они у меня появились. Это я явно оставлю при себе, по самой меньшей мере до тех пор, пока не буду знать, что мне всё сошло с рук.

Мейсон уже поглядывает мне через плечо, ища какого-нибудь другого собеседника, когда я говорю:

– Слушай, приятель. Я делал всё это во сне. Я управлял сном. Я знал, что это был сон! – Я ещё даже не добрался до момента с Себом.

Он делает шаг назад, немного театрально, и смотрит на меня, полуприкрыв глаза.

– Ты что? Ты «управлял» сном? – говорит он, изображая пальцами кавычки. – И как это работает?

– Я… я не знаю, на самом деле. Я как будто спал и не спал одновременно?

Он повторяет за мной эту фразу, и я чувствую такое облегчение, что меня наконец-то хоть кто-то понял, и смеюсь.

– Да, приятель! Да! Именно это и произошло. Говорю же…

– Да ты чокнулся! Такое просто невозможно. Ты спал, Малки, приятель. Нельзя одновременно спать и не спать.

– Но это правда, Мейсон! Я был там. И мой брат тоже!

– Тебе приснился твой брат? Тоже мне!

– Нет! Я имею в виду, что мой брат…

Я уже собираюсь рассказать ему, что Себу приснился тот же сон, что и мне, одновременно со мной. Что мы с Себом разделили мой сон. Но, когда с лова уже формируются у меня на языке, я осознаю, что окружающие повернулись послушать и что из-за этого меня станут считать ещё более чокнутым.

– …Ну да. Ты прав, – спустя мгновение говорю я и замолкаю.

– Честное слово, Белл. Летние каникулы тебе мозги-то подплавили. – Мейсон протискивается в очереди вперёд мимо каких-то пятиклашек. Он как будто старается убраться от меня подальше, но, может, он просто проголодался. Но всё идёт к тому, что в первый учебный день обедать я буду один.

Себ видел тот же сон, что и я.

– Это называется «сны наяву», Малки, – произносит голос у меня за спиной. – И я тебе верю.

Я поворачиваюсь и вижу Сьюзен Как-Её-Там, которая всё это время стояла рядом со мной, а я и не знал.

– Что? – переспрашиваю я.

– Я слышала, что ты говорил тому мальчику. Я не думаю, что ты лжёшь.

Она отделилась от своей компании, чтобы встать со мной. Девочки, с которыми она была, – наверняка играют в школьном оркестре – не сводят с неё пристальных взглядов, и она понижает голос, пока её не становится невозможно подслушать за гомоном школьной столовой.

– Это называется «сны наяву», или «осознанные сновидения». Такое встречается чаще, чем ты мог бы подумать. – Вот оно опять: отчётливая, взрослая манера говорить. – Моя бабушка это умеет. Снова здравствуй, кстати.

Я отчасти ожидаю, что она протянет руку и скажет: «Как поживаешь?», но она этого не делает. Она тянется за куском киша, и до меня доносится её запах: стиральный порошок и яблоки. Прямые чёрные волосы скрывают половину её лица словно занавеской, и она заправляет их за ухо. Я невольно замечаю, что ногти у неё чрезвычайно аккуратные и чистые.

Я ничего не говорю, но иду за ней следом к дальнему столу, гадая, что подумают люди. Девчонки вроде неё и мальчишки вроде меня обычно не общаются, по крайней мере в нашей школе. Либо она этого не заметила, либо, что вероятнее, она больше никого не знает. Она садится и аккуратно ставит перед собой тарелку и стакан и раскладывает столовые приборы, а потом смотрит на них пару секунд, будто собираясь произнести молитву, но не произносит. Вместо этого она переводит пронзительный взгляд своих тёмных глаз на меня и говорит:

– Если ты можешь такое делать, Малкольм, это очень особое умение. Воистину очень особое.

Она говорит так, словно каждое произносимое ею слово важно и она ожидает, что её будут слушать.

– Это что…? – Я осознаю, что не знаю, как ловчее об этом спросить. – Это какая-то китайская фишка?

Она прищуривается.

– Китайская фишка?

– Ну… ну просто, знаешь, ты выглядишь… я подумал… вдруг твоя семья, знаешь… – Я обидел её? Сложно сказать. Сьюзен расслабляет глаза и улыбается.

– Нет. Не китайская, Малкольм. Тибетская. Хотя моя мамуля китаянка, мой папуля с Тибета. Как и Мола, с которой ты уже познакомился. Это тибетское слово, означающее бабушку.

Я с умным видом киваю, как будто когда-то слышал о Тибете, и одновременно думаю – мамуля и папуля? Кто так говорит вообще? Ей придётся завязать с такими словечками, если она собирается выжить в Марденской средней школе.

– Ты знаешь, где находится Тибет? – спрашивает Сьюзен, будто ведя «светскую беседу», как взрослые. Она кладёт в рот кусочек киша.

– Что? А! А, Тибет? Ну да, ясное дело. Она там, эм… возле, ну знаешь, того места…

Сьюзен даёт мне перебирать слова – намеренно, я думаю. Потом говорит:

– Ничего страшного. Многие люди не знают, где это.

Я киваю и хмурюсь, делая вид, что поддерживаю разговор.

– Он совсем маленький, правда?

– Примерно в пять раз больше, чем Соединённое Королевство. – Она даёт мне время осознать услышанное. – Он располагается между Непалом и Китаем. Ты, наверное, слышал о горе Эверест, самой высокой горе в мире. Половина его расположена в Тибете.

– Половина?

– Да. Граница между Непалом и Тибетом пролегает через вершину Эвереста, хотя мы называем его Джомолунгма – Божественная Мать Мира. Теперь Тибет – часть Китая, но раньше всё было иначе. Мой папуля считает… впрочем, неважно.