Факт известный: лучшее средство от душевной муки – вынужденная забота о ком-то. Да еще такая тяжелая забота, стрессовая.

И Маня неутомимо лечила и обслуживала этого неизвестного ей «Лешу», чужого мужика, которого зачем-то подобрала в жалком виде в лесочке.

… Спряталась за незадачливого Лешу от… своих проблем, и вся ушла в кипучую деятельность, выматываясь до предела.

… С бездомной собачкой было бы проще, ей Богу!..

Но эффект был на лицо – суточную дозу своего лекарства Маня сократила, сведя до минимума – по одной капсуле на ночь.

Самое страшное время – вечер. «Жаба» оживала и начинала тяжело поворачиваться в груди – душить.

Маня немедленно глотала таблетку. Переждав какое-то время, усаживалась перед Notebookом и принималась за сказку.

Обычно «мужик» к тому времени был уже полностью обслужен. Обработанный и пролеченный, чистый и ухоженный, на чистом белье, он умиротворенно засыпал в маленькой комнате.

… Была еще одна, тайная причина, по которой Маня уцепилась за этого «мужика», столь рьяно взявшись его «спасать». Причину эту Маня скрывала сама от себя и никогда ясно себе не формулировала, предпочитая держать ее в подсознании и не пускать наружу.

Почти бессознательно Маня надеялась заслужить у Бога «индульгенцию».

… Вот она сейчас отработает, сделает доброе дело и… Может скостят ей небесные силы.

За тот страшный грех, который она совершит в сентябре.

Когда «мужика» уже и след простынет, и все связанное с ним, вся эта временная суматоха, уйдет вместе с ним, канет в небытие…

А Маня останется – один на один со своей, сжигающей ее изнутри, лютой пыткой, сейчас, правда, тлеющей слабыми угольками – не так сильно… под давлением случайных обстоятельств.

… Один из самых страшных грехов.

Смертный грех – грех самоубийства.

Произошла удивительная вещь.

Первые пять дней «больной» практически был неподвижен – любое движение вызывало острую боль. И все эти пять дней, самых сложных, когда Маня «писала» его, «какала» и вытирала ему зад, бинтовала и перетягивала, массировала, растирала и протирала – он молчал.

«Мужик» замолчал внезапно, после первого дела «по малой нужде», осуществленного с помощью Мани.

Больше не наглел и не хамил. Вообще не говорил.

Молчал.

Только иногда – сквозь зубы – и то строго по делу.

Самая длинная его фраза за пять дней – про деньги. И сказана была непосредственно перед тем, как Маня отправилась в первый раз на станцию за лекарствами.

Дело было так.

– Деньги свои трать – не жмотись. Не экономь. Все верну – не бойся, – холодным сипом цедил «мужик». Считай взаймы у тебя беру. Под хороший процент – тебе такой и не снился. Не пожалеешь. Бабло не проблема. Это сейчас я пустой.

– И голый, – попыталась Маня разрядить обстановку и приободрить «пациента». – Только крест на шее.

Не получилось.

Тот, прежде хамоватый и балагуристый – шутку не поддержал.

– В точку. В данный момент – «голый». Раздели, суки. Бумажник тиснули – кредитки… и налом чуток было, – счел он нужным поделился, как-то по блатному, презрительно оттопырив губы, и бесцеремонным до брезгливого взглядом стрельнул по окружающей его убогой обстановке, прихватив глазами и Маню как часть антуража, – тебе б на год хватило. Часы, и те сняли, – скривился он и грубо выматерился. – Rolex. Потому и сняли. И мобилу куда-то… Короче, бабки будут. Бери все, что нужно. Под 1000 % – у тебя кредитуюсь. Наваришь на мне – реально. Не сомневайся. Все будет. Поняла?

– Я…

– Поняла, спрашиваю?!

– Да.

Мане все-таки хотелось поддержать «больного», чье «причинное» место она только что собственными руками направляла в старый бидон с отчаянной решимостью – деваться ей было некуда. Ему тоже.

… Вот он и разозлился, и от унижения – так жестко и холодно с ней… все ж понятно.

– Леша, Вы относитесь ко мне как «медсестре» или «нянечке» в больнице… Здесь, конечно, не больница, но… так и Вам и мне будет проще. И вообще – смотрите на все полегче.

И Маня улыбнулась ему отчасти деланной «дружеской» улыбкой.

– Все. Иди, – отпустил тот ее холодно-неприязненно, проигнорировав ее тираду. – Бритву не забудь, – сухо велел он и сомкнул ресницы, длинными тенями упавшие на скулы.

… Бандит, скорей всего, по деловому спокойно решила Маня, выйдя после этого «базара» на веранду и задумчиво уставившись в окно. Прикончит он меня, факт, когда будет уходить, правильно я тогда подумала. «Уберет» – свидетели долго не живут.

Ну и что? Делов-то. Тоже мне – страсти-мордасти.

… Сказал же, его ищут – вон как боится, что узнают, где он. Трепался, хохмил, хамил, напирал нахально – сипел, хрипел – «живчика» изображал из последних сил, а сам все выведывал да выспрашивал невзначай эдак, по ходу дела – что я да как я, одна ли я да кто мне сюда ходит.

Обрадовался. Думает, повезло. Думает, дуру нашел – ничего не понимает, совсем не волокет.

Жалостливую, толстую, одинокую дуру.

Ну-ну.

… Я, милый Леша, все понимаю. Только мне плевать. У тебя, Лешенька, свои дела, а у меня – свои.

Маня внезапно обозлилась.

… Ишь ты!.. Не то что рукой пошевелить, голову повернуть не может, не говоря уже про прочие «интимные» места!.. А туда же – распоряжается, командует, приказы прям отдает, и жестко так, по-армейски и по-мужски: «Бритву купи.»

Сурово.

Маня враждебно усмехнулась.

«Заплачу. Озолочу. Все. Иди.» Тоже мне…

Весь на понтах.

Дешевка. Хоть и бандит.

Хам и дурак. Со своим несуществующим Rolexом.

Маня полезла за кошельком и пакетом и наткнулась взглядом на шмотки «мужика», висевшие на стуле.

… Надо постирать – грязные, и в крови… другой-то одежды у него все равно нет… Сейчас замочу в холодной воде, а вернусь – постираю… Хорошо жарко – быстро высохнет.

Отложив в сторону пакет с кошельком, Маня сунула вещи «больного» – джинсы, тенниску и белье – в таз и засыпала порошком. Но предварительно внимательно все рассмотрела.

… Однако. Круто.

Тряпки были фирменные, то есть совсем фирменные – родные или из «бутиков». Еще и Rolex какой-то упомянул как бы ненароком…

… Точно – бандит. Или – «полу-бандит», что практически одно и тоже.

Но с другой стороны, сейчас никого ничем не удивишь – все смешалось…

Маня вышла на участок.

… и какой идиот придумал сделать кран внизу!.. – злобно пыхтела она себе под нос, зависая вниз головой над краном, пока наливала в таз воду. Подняла таз, покраснев от усилия – у Мани, несмотря на вес, были от природы слабые руки – и водрузила на гнилой кособокий деревянный столик.

Взбивая порошок и вороша в тазу вещи «пациента», еще раз в сердцах мысленно его передразнила, в раздражении тряхнув головой:

«Все. Иди».

… Иди сам, милый!..

Обалдеть.

… Ну ладно. Пусть отмокает.

И быстренько потекла в аптеку, внутренне вибрируя, кипя и негодуя.

… Пять дней прошли в молчании и бешеной суете.

Больной изъяснялся только междометиями или короткими односложными указаниями, типа: «Да», «Нет», «Выше», «Ниже», «Здесь не трогай», «Не хочу», «Хватит», «Иди».

На шестой день «мужик» уже сидел и вполне сносно мог шевелить конечностями.

Дедок-хируг оказался классным спецом, недаром столько лет вкалывал в «Бурденко», главном военном госпитале.

Маня неукоснительно – очень строго – следовала его «рекомендациям», все время ныряя в записи.

«Больной» молчал, стиснув зубы, кривился, морщился. Иногда мычал, но не стонал – терпел.

Герой.

… Впрочем, пару раз по вечерам, после перенесенных процедур «герою», несмотря на обезболивающие, бывало совсем фигово – и тогда Маня клала ему руку на лоб. «Мужик» моментально облегченно и расслабленно засыпал.

Седьмой день был переломный – знаковый.

«Пациент» встал. И начал сам справлять «большую и малую» нужду – Маня только выносила.