Получившие упрек слоны после этих тезисов хмуро удалились, остались только те, кто не был в состоянии ни на чем сосредоточиться, кроме самочувствия Полино-слона. Среди них был замечен скромный красноштанный слон Владимир, без конца подносивший яблочки и затаенно глядевший на щечки Полино-слона. Полино-слон обаятельно хрустел, слону Владимиру становилось уютно и родственно, и он бежал еще за яблочками. Именно в эти минуты другие заботившиеся могли спокойно подышать Полино-слону на хобот, чтобы согреть его снаружи, и поменять ему спиртовые ватки внутри, не вызывая ничьих приступов ревности. В такие минуты Полино-слон думал о чьем-нибудь плече, но только не откровенно-брутальном, а о вымышленном, что ли, мнимом… Гуттаперчевом? О героической слабости, всегда проигрывающей, безупречной, музыкальной.
А что было дальше, вам никто не расскажет, потому что все слоны вынужденно разошлись. Закутавшийся Полино-слон вскоре вспоминал смешные ботиночки слона Владимира и параллельно хрумкал найденными на ощупь яблочками. Наверное, оставленными украдкой про запас.
«Хоть бы он не вспоминал мои ботиночки! Забудь, забудь мои ботиночки, – в это время убивался слон Владимир. – Я другой, я совсем другой!». Он стеснялся появляться еще раз, мечтая теперь о полной анонимности земных симпатий.
Полино-слон засыпал с семечками яблок на веках, с засохшими слезами утомления в углах покорных глаз. С утра его лицо в меру способностей чистили юго-западные терпеливые птицы и перечирикивались единодушно понятым: болезнь уходит, наступает небывалое душевное здоровье, и, более того, к Полино-слону прибывает почти нахальная уверенность в том, что теперь его никто не обидит, не спровоцирует в нем чахлость, уныние, не подтолкнет к безразличным и тягостным прогулкам. Как будто след Полино-слона наконец может запечатлеться, отпечататься на чьем-то уже упоминавшемся чутком небрутальном плече, как будто это плечо прорисовалось где-то по-настоящему, помимо воздушного птичьего вымысла. Не застеснялось, не отбежало, не удрало с языком в и глазами заднице. И как будто Полино-слон согласился на плечо – доверился.
Птички знали, что это так, лучше всех знали, что владелец мысленного следа, потихоньку начавший выздоравливать, не накрывал его одеялом. Выносливые птички, смакуя и прогнозируя что-то дальнейшее, летели смотреть на удивительной силы любви еще на зафиксированный камерами, потенциальный, еще де-факто не оставленный след подлинного, всевмещающего Слона. Молчаливо и азартно летали от одного сумасброда к другому, никаких при этом почтовых сигналов не передавая. Ну а как тут, разве тут донесешь такого порядка поцелуи?
Интермеццо-2
Последних месяцев пи'сят
Я разрушался в рыхлом сплине.
Я думал – всё, не воскресят.
Пока не вспомнил о Полине.
По хоботу ее узнал,
Послал гудок низкочастотный.
Она считала мой сигнал
И задохнулась: я был плотный.
Я взял на ручки красоту
И проложил ей хобот ваткой.
На кратком Биржевом мосту
Мы терлись щечками украдкой.
Она трубила, я сопел.
От нас шарахалась округа.
Я томно ушками скрипел,
Она хихикала упруго.
Я регулярно розовел,
Румянец в шарфик пряча тут же.
Мы шли, не помня слов и дел,
Дыша заботливей и глубже.
Мой слоник, вместе сохраним
Свои ранимые макушки!
Не отпущу (я предан им)
Твои участливые ушки.
Полину – гладить и беречь!
Не подпускать к ней хитрых всуе.
Припомни, слоник, эту речь —
Ну, если вдруг закомплексую.
Интермеццо-3
Струится ток в тревожной жиле.
Слону сегодня не до сна.
Слоны любили и дружили.
Ни дня без нового письма!
Но день прошел, и где же вести?
Кто выкрал моего слона?
Я не могу страдать не вместе
И подло добиваться сна.
Сморило. Я навек предатель.
Проснулся, взрослое дитя —
Мой слон в заснеженном халате
Меня поднял, расщекотя;
Подвесил к хоботу лукошко.
В нем – травка, ягодки, грибки.
Пощекотал еще немножко
И чмокнул в краешек щеки.
Я воссиял: ты – наш добытчик!
Зимой нам яблочек принес!
А я – оплот дурных привычек,
Со мной дождешься только слёз.
Поев, мы выпили какао,
Дышали вкусно в унисон.
И, если я чуть-чуть ИКАО, —
Избыток чувств, Полино-слон!
1.7. Несколько штрихов к известному портрету Полино-слона
Полино-слон был худенький и нежный. Часто мерз. Сильнее всего замерзал тогда, когда ни в ком не видел стремления к укромности и потенциала преданности. Лучше всего ему удавалось слушать и любить. И всё-всё-всё помнить.
Полино-слон много бродил и сравнивал, привязывался к местам и людям, но от смущения не показывал этого.
«Почему, – рассуждал Полино-слон, – ко мне всё так хорошо и прочно прилипает? Если присмотреться – то ведь всё подряд на меня влияет, меня формирует… Услышу кого-нибудь один раз – и начинаю подражать, что-то обдумываю под услышанным углом. Так вот, почему вокруг менее восприимчивые слоны? В чем тут дело – то ли это невнимательность слоников, не замечают ничего, пропускают всё мимо глаз и ушей… То ли слоники заросли равнодушием, стали разочарованными и понурыми… В таком случае – где же их так разочаровали и обидели? Так… Был ли я уже в этом месте? Надо побывать».
Полино-слон замерз думать и повернул с запада на юг.
(САСПЕНС)
1.8. О том, где обижают слонов
«С запада на юг. Что-то знакомое, – пришло в голову худенькому Полино-слону. – А, ну конечно: Юго-Запад города! Родина моя. Проспект Ветеранов».
У одноименного метро толклись важные и мрачные, отбрасывающие грязную тень, неслоны. Кто-то из них держал палку, кто-то – кнут, кто-то, судя по глазам, готовил ругательные и унизительные слова – психическое оружие. Отдельные неслоны торговали чем-то запрещенным. Среди всего прочего на их лотках можно было заметить бивни и украшения из кости – очевидно, слоновьей.
Изредка из дверей станции выпрыгивали напуганные дрожащие слоны и, панически хлопая себя ушками по голове, пытались проскочить мимо неслонов невредимыми. Но у кого-то из угрюмых, поросших шерстью неслонов, всякий раз получалось или стегнуть слона хлыстом-нагайкой, или, как минимум, крикнуть вослед слонику какую-нибудь гадость. Судя по их ничтожному представительству на большом куске карты города, слоны здесь тщательно истреблялись, либо – как вариант – изначально с неохотой селились в этих краях.
