Откуда-то взялась бутылка сухого вина. Они пьют из горлышка, седая старуха и Холин.

– За них, сынок…

– За них, мать…

– За тебя, сынок… Чтоб не знал ты войны.

– За тебя, мать… Живи подольше… как их память… Умрешь ты – умрут они…

– Не умрут… Память им вечная… Им памятник со звездой стоит…

…Снова урчит самолет. Холин пытается обнять синюю, как бабочка, проводницу, та отбивается, смеется.

– Вы бы поспали, мужчина.

– Не могу спать при виде такой красивой женщины… Пойдете за меня замуж? Но только, чур, сразу без женихания, потому что у меня уводят невест. Как узнают, что у меня есть невеста, так и уводят.

– Кто?

– Разные люди… завистники… эгоисты… жадины… дураки… разные…

– Плохие вам невесты попадались. Не жалейте о них.

– А вы пойдете?

– Так я уже замужем.

– Который раз.

– Второй.

– Бог троицу любит.

…Такси… Или это частная машина? Холина рвет прямо на сиденье…

– Ялта? Это Ялта?

– Да. Это Ялта.

– А это главпочтамт?

– Да. Это главпочтамт.

– Здесь у меня свидание.

– С милицией?

– Нет. С женщиной. Очень красивая женщина. Да вон она стоит!

Холина боком кидает к стоящей под часами тоненькой грустной женщине в светлом плаще. Он сразу узнал ее. Ту, что назначила ему свидание у главпочтамта в Ялте много лет назад. Она почти не изменилась, только ее лицо слегка постарело и на нем теперь лежал отпечаток страдания. Она измучилась, подумал Холин. Она слишком долго ждала его. Она каждый год приезжала в Ялту и ждала его у главпочтамта.

– Вот я и пришел, – сказал Холин. – Ты заждалась?

– Очень, – ответила женщина.

Холин взял ее за руку.

– Я забыл уже, как тебя зовут…

– Катя.

– Катя… Катечка… Ты не была счастлива… Я знаю… Я тоже… Двое неудачников… Нам надо соединить свои жизни… Если двое соединяют свои жизни… Если два минуса… то получается один плюс… Пусть хоть один из нас будет плюсом. У МЕНЯ БОЛЬШЕ НИКОГО НЕТ, КРОМЕ ТЕБЯ. ПОМОГИ МНЕ.

– У вас есть деньги?

– Да… Деньги есть… У меня есть деньги… Но что из того?

– Я возьму вам такси.

– А ты?

– Я приеду завтра.

– Это точно?

– Абсолютно.

– Дай слово!

– Такси! Молодой человек, отвезите мужчину, куда он скажет.

– Я жду тебя завтра, Катечка… Санаторий «наркомовский». Ты не забудешь?

– Нет.

– Санаторий «наркомовский»… Я же помню – ты дала мне слово.

– Дала.

– Ка-те-чка! «Нар-ко-мов-ский!» Утром! Я…

…Тропинка, деревья, фонарь… Бледный, мутный, потрепанный, мерзко пахнущий, как блевотина, рассвет… Холин стоит напротив дома Тони. Дом смотрит на него темными, запавшими окнами, словно равнодушным мертвым взглядом.

Вдруг Холин стал трезв. Будто соскочил с бешено несущегося поезда. Стало тихо, ясно, отчетливо, только страшно болела голова, дрожали руки, и в горле сделалось сухо и гремуче, словно его выстлали жестью.

Николай Егорович потянулся в карман за бутылкой, чтобы продолжить состояние легкости, невесомости, полета, но бутылка была пуста, только несколько капель скатилось на распухший, потрескавшийся язык, и Холина снова стошнило; желудок был пуст, и несколько минут Холина раздирало сухими рвотными судорогами.

Выпрямившись, Николай Егорович отбросил бутылку. От удара об асфальт бутылка разлетелась, и громкий пушечный выстрел потряс весь двор. Но дом не проснулся, он продолжал равнодушно следить за Холиным.

В распухшей, налитой кровью голове мелькали обрывки воспоминаний: закрытый ресторан «Шалаш», Холин дубасит кулаками в дверь, ругань сторожа, погоня по кустам вниз с горы; кажется, выстрел… Он бежит, как кабан, напрямик, падает, катится, бежит снова, к этому дому с равнодушными глазами… Зачем? Как мальчишка…

Холин оглядел себя. Куртка в двух местах порвана, висят клочья ткани, вывалена в грязи, прилипли листья, желтая хвоя… Свинья… Дикая свинья…

В стороне тускло поблескивала лужа… Надо привести себя в порядок…. Холин направился к луже… Надо привести себя в порядок и идти спать… Уже рассветает… Надо выспаться, и все забудется, как сон… А может быть, это и есть сон?.. Нет, на этот раз это не сон…

Николай Егорович нагнулся к луже, и вдруг кто-то со всего маха ударил его ногой в грудь. Холин качнулся и схватился за сердце, глядя остекленевшими глазами прямо перед собой… Никого… Пустой двор, мокрый асфальт, тусклые фонари… Сердце… Схватило сердце… Бьется неровными толчками…

Второй удар безжалостной ноги, обутой в тяжелый ботинок, подкованный железом, с острыми шипами, свалил Холина на колени, как валят кувалдой быка… Валидол…

Медленным, очень медленным движением Николай Егорович стал продираться в карман пиджака… Вот и трубочка с таблетками… Холодок под языком… Теперь надо встать…

Холин попытался встать, но из этого ничего не получилось. Ноги его не держали, тело словно распалось на составные части… В области сердца появилась тупая медленная боль и стала распространяться на грудь, плечи, шею, голову… Николай Егорович хотел крикнуть, чтобы позвать на помощь, но не мог даже глубоко вздохнуть. Тогда он встал на четвереньки и пополз к дому, глядевшему на него презрительно и холодно…

Боль в сердце все ширилась и ширилась. Теперь она уже захватила поясницу. Холин боялся, что боль распространится на руки, единственную часть, которая его еще слушалась, и тогда он останется лежать на асфальте под рваной пеленой тумана, словно черное обугленное бревно. Чтобы дать рукам отдохнуть, Николай Егорович приникал к асфальту и полз по-пластунски, помогал себе локтями, коленями, животом, подбородком…

Впереди показался окурок… Раздавленный каблуком окурок… Холин чувствовал, что он не сможет переползти через окурок… Ему казалось, что когда он поползет через окурок, то сам будет похож на раздавленного каблуком червя; что в нос ему ударит запах горелого табака, слюны, мокроты, хриплого, отхаркивающегося кашля, и Холин не выдержит, его начнет рвать сухими судорогами…

Николай Егорович обогнул окурок. На это ушло, наверно, полчаса…

Потом он головой открыл дверь в подъезд и долго отдыхал на холодном затоптанном каменном полу. Он попытался встать, держась за испещренную надписями стену, но бессильно сполз снова на пол… Потом он, как червяк, пополз вверх по ступенькам, отдыхая после каждой ступеньки…

Холин боялся сделать резкое движение, потому что опасался нового удара в сердце, после которого навряд ли он сможет даже ползти… Он чувствовал, что сердце тоже боится этого удара. Оно бьется осторожно, экономно, слабыми толчками… Стукнет и прислушается, не слышно ли движения замахнувшегося ботинка, подкованного железом, с острыми шипами…

На лестничной клетке между первым и вторым этажами Холин потерял сознание. Но, видно, ненадолго, потому что когда он пришел в себя, то тело еще не замлело, а в руках и животе осталось ощущение усилия…

И снова вверх… Выбросить левую руку вперед, затем правую, правая нога к животу, левая к животу… Судорога во всем теле, дающая движение телу… И снова левая рука цепляется за холодные грязные ступеньки…

Прошел, может быть, час, может быть, два – Холин не имел представления о времени, – пока, наконец, впереди не зачернела знакомая, обитая дерматином дверь с никелированной ручкой и коричневой кнопкой звонка сбоку… Когда-то он нажимал эту кнопку, взволнованный, радостный, ощущая силу, бодрость, энергию от предстоящего свидания… Теперь он полз по стене корявыми руками, цепляясь за каждый выступ штукатурки, срывая ногти, падая с глухим стуком опять на колени… Отдыхал, скорчивался под дверью, как собака, которую переехала машина, стараясь собрать побольше сил, потом опять карабкался вверх.

И вот палец добрался до коричневой кнопки, звенит пронзительный, настойчивый, такой знакомый, родной звонок. Подольше, только подольше жать на кнопку… Жать, пока хватит сил…

Теперь можно лежать… Лежать и смотреть вверх…

Только бы не закрылись глаза… Он хочет перехватить ее взгляд, чтобы успеть своим взглядом потушить в ее глазах ужас, отвращение, успеть попросить прощение…