– Да… это ко мне…
Холил стал одеваться. Итак, значит, это все-таки не сон. Значит, все… Главреж видела, как он выходил… Конец… Лучше быть одетым, когда за ним придут…
Холин вышел в коридор и встал возле окна, прислонившись лбом к стеклу. Сзади послышалось дребезжание отодвигаемой двери. Это вышла главреж.
– Вам плохо? – спросила она участливо. – Вы неважно себя чувствуете?
Холин повернулся к ней. Главреж стояла рядом, теплая после сна, какая-то добрая, уютная. Непричесанные волосы были похожи на разметанную ветром копну соломы.
И Холин неожиданно для себя сказал:
– Я убил человека.
Он очень удивился тому, что оказал. Она помолчала, потом тихо произнесла:
– Я догадывалась, что с вами что-то случилось. Это был ваш враг?
– Да. Это был мой враг…
– Ну и где…
Наверно, она хотела спросить: «Ну и где вы спрятали труп?» – но не спросила.
И Холин вдруг торопливо рассказал ей все. Какое это теперь имело значение… Узнают все равно позже или раньше. Рассказал про ночь, луну, сосны, блески под луной, собаку, которая шевелила головой Лукашова…
Реакция главрежа была неожиданной.
– Ну вот что. Вам надо бежать. Я помогу. В Симферополе поезд наверняка оцепят и вас сразу же задержат как человека из одного с ним города, с одного завода. Они сразу подумают про поезд – ведь ваши следы вели к нему. И сразу все выяснится. Мы сойдем на следующей остановке. У меня там мать. Поживете у нее день-два и поедете, куда вам надо.
Холин пытался было что-то сказать, начал мямлить, но главреж оказалась женщиной энергичной. Она быстро собрала свои вещи, помогла Холину. Толкач проснулся и с любопытством наблюдал за сборами. Как человек воспитанный, он, конечно, ничего не оказал, но на его физиономии было написано: «Лихо, брат, лихо. Шустер. Пока я дрых, ты все уже успел обделать. И до Симферополя не дотерпел. Ну ты-то ладно, так оно нам, мужикам, и положено. А она, она… Ну и ну… Заарканила мужичка. Рыцарь на ночь. Ха-ха».
Они выбрали момент, когда проводница была в своем купе, сошли на остановке и почти побежали по перрону. У дверей маленького вокзальчика Холин оглянулся: в дверях вагона стоял лысый толкач и смотрел в их сторону.
Холина била дрожь, в горле пересохло. В помещении вокзала было душно и тепло. На скамейках спали люди. В буфете стояла небольшая очередь. Полная продавщица в чистом кружевном чепце качала из бочки пиво.
– Я хочу пива, – сказал Холин.
– Нам нельзя здесь задерживаться. Они могут сообщить по радио… Если найдут…
– Сейчас не найдут…
– Ну ладно. Пейте уж…
Холин встал в очередь, главреж присела на лавочку у чемоданов. Спина мужчины впереди пахла свежевыструганной сосной, наверно, это был плотник.
– Если вы спешите… – оказал он Холину.
– Нет, нет…
– Вы с симферопольского?
– Да… хотя нет, – Холин вспомнил, что надо соблюдать конспирацию. – Просто встречал…
Он зарылся губами в пену, не дождавшись, пока она опадет. Пиво оказалось приятно-горьким, таким, какое он любил.
После пива стало легче. Холин даже немного приободрился. Может быть, и в самом деле все обойдется?
Она встретила его едва заметной улыбкой.
– Легче?
– Собственно говоря, я даже не знаю, как вас зовут. Меня… Николай… Николай Егорович Холин.
– Мария Петровна…
– Хотите, я буду вас звать Мальвиной? У вас есть такая кукла?
– Есть. Но это очень красивая кукла.
– Вы ничуть не хуже.
Холин сказал это искренне. Сейчас, в черной дорогой шубке, в модной шляпке, раскрасневшаяся с мороза, главреж казалась ему почти красивой. Холин подхватил чемоданы – свой, легкий, и ее – большой, тяжелый…
– Все гадаю, что у вас в чемодане.
– Ни за что не угадаете.
– Золото?
– Наряды. Я ведь очень модная.
– Вы едете на курорт?
– На гастроли. Вернее, договориться о гастролях.
– У кукольного театра тоже бывают гастроли?
– Обязательно. И все зависит от главрежа.
– Что вы имеете в виду?
– Ну что… Главреж должна нравиться на местах. Тогда будут приглашения.
Небольшая площадь по ту сторону вокзала выглядела совершенно пустынной. На столбе с буквой «А» то затухал, то разгорался фонарь дневного света. Метель огибала столб с двух сторон, как огибает вода препятствие.
– Как же мы будем добираться? – спросил Холин. – Автобусы, наверно, уже не ходят.
– Пешком. Здесь недалеко.
Они перешли площадь и углубились в неширокую улицу.
– Вас провожали… – сказал Холин. – Это был ваш муж?
Она секунду поколебалась. Видно, ей не хотелось признаваться, что это был ее муж.
– Да.
– Хотите, я расскажу вам о вашем муже?
– Расскажите.
– Он работает у вас в столярной мастерской. Плотником… или кем там. У вас есть столярная мастерская?
– Да.
– Там вы делаете куклы?
– Да.
– Он делает куклы. Всякие. Но любит злодеев.
– Допустим.
– Когда он напивается, он уничтожает куклы.
– Почему вы так думаете?
– Он ненавидит куклы. Когда он напивается, он уничтожает их. Он хватает топор и раскалывает им головы, поджигает сигаретой волосы, избивает их ремнем. Он кукольный садист.
Мальвина рассмеялась.
– Ну, допустим… не кукольный садист, но кукол он действительно не любит, но и не уничтожает. Он тихо им мстит. То бросит в кадушку, то нечаянно опустит папу Карло в борщ. Но дело тут, конечно, не в куклах. Просто он ревнует их ко мне Особенно, когда я изобретаю красивые. Например, современные куклы. Приходится выстругивать широкоплечих строителей с орлиным профилем. Очень симпатичные куклы. Видные мужчины. Он думает, что я нарочно выстругиваю таких. А этого просто требует жизнь.
– Я бы тоже, пожалуй, ревновал к таким куклам.
Домик, где жила мать Мальвины, стоял в саду. На улицу выходил сад с калиткой, от которой к дому вела дорожка, петляя между деревьями. Холин любил такие домики. Здесь всегда стоит тишина; весной, пробираясь по цветущему саду, чувствуешь себя словно заблудившимся в тумане, а летом в комнатах пахнет травой и горячим вишневым клеем.
И потом все, что было, Холину тоже нравилось. И мать Мальвины, сгорбленная седая старушка с большими морщинистыми руками. И чистая горница с нехитрой, но уютной обстановкой: кровать, сундук, этажерка со старыми книжками и журналами; допотопный приемник с маленьким квадратным окошечком для настройки; тяжелый черный стол; тяжелые черные табуретки… И еда, которую подала старушка, простая крестьянская еда, от которой Холин отвык, которую так давно не отведывал: горячий борщ со слоем расплавленного сала, картошка в мундирах с подсолнечным маслом, квашеной капустой, яйца, кислое молоко, красные шары соленых помидоров с прилипшими листьями смородины.
Холин достал бутылку коньяка, припасенного на дорогу, и они выпили ее втроем, и больше всех пила старушка, впервые отведавшая этого напитка; она пила смакуя, причмокивая, и это тоже нравилось Холину. Врач не рекомендовал употреблять спиртное, но все же он выпил два маленьких граненых стаканчика, и его сразу развезло, все поплыло у него перед глазами, все сместилось, закачалось, а тут еще Мальвина включила приемник, и неожиданно сильная чистая мелодия вальса вошла в комнату, взяла Холина за сердце и понесла в юность, туда, в старый парк, переходящий в кладбище, в щелканье соловья, в лунные, словно затопленные молоком, аллеи, в быстрое мелькание белого платья среди деревьев, треск сучьев, все ближе, ближе слышащееся дыхание, шепот «Ах, люди увидят…»
И Холин неожиданно потянулся к старушке, поцеловал ее черную шершавую руку и сказал:
– Я, мама, убил человека…
И старушка не закричала, не всплеснула руками, а лишь грустно посмотрела на него.
– Несчастье-то какое, сынок…
И Холин впервые заплакал. Заплакал навзрыд, прижавшись мокрой щекой к старушечьей ладони, плакал, ничего ее говоря, и ему становилось все легче и легче.
Мать и дочь помогли ему раздеться и уложили в огромную, необъятную, набитую пуховыми перинами и подушками кровать, потушили свет и ушли, а Холин лежал и думал: «Господи, почему же все это в конце?»