Темные глаза Фергюсона из-под очков встретились с глазами Проктера. — Я не уверен, приятель.

  Старик никогда не называл настоящего имени Проктера. Это всегда был приятель, приятель или друг. Проктер счел это раздражающим, граничащим с оскорблением, как будто Фергюсон сделал это в знак неуважения, но Проктер сказал себе, что слишком много вчитывается в это. А даже если бы и не был, он, черт побери, не собирался прослыть драгоценным засранцем, если бы поднял этот вопрос или настаивал на том, чтобы Фергюсон называл его мистером Роландом Проктером.

  — Россия — твоя территория, Уилл, — сказал Проктер, довольный тем, что отплатил за фамильярность. Проктер прекрасно понимал, что Фергюсону не нравится, когда его имя сокращают. — СВР — вероятный подозреваемый?

  Фергюсон посмотрел на него и на мгновение задумался. — Это больше, чем просто вероятность. В конце концов, речь идет о российских оружейных технологиях. Москва сделает все необходимое, чтобы защитить свои секреты».

  — Думаешь, это их стиль? — спросил Чемберс.

  — Думаешь, нет?

  'Я не уверен.'

  «Не думайте, что КГБ не более чем способен или готов казнить Озоля. Если бы они узнали, что он задумал, вы действительно думаете, что они не попытались бы вернуть информацию и замолчать утечку? А предатели всегда наказываются, где бы они ни находились.

  Проктер знал о направлении Фергюсона в СВР, поскольку КГБ был наследием его времен холодной войны. Для него они были одним и тем же. Фергюсон, возможно, был чем-то вроде героя в те мрачные дни двадцатого века, но ему не удалось обновить и модернизировать свое мышление. Мир пошел дальше. Восток и Запад больше не были идеалами, а были просто румбы.

  Проктер продолжил: «Но рисковать последствиями…»

  «Какие последствия?» Фергюсон действительно выглядел рассерженным. — Если бы у нас не было неопровержимых доказательств того, что за этим стоят они, что, конечно же, невозможно, самое большее, что мы могли бы сделать в эти дни, — это отругать их. Что мы могли реально сделать? И давайте посмотрим правде в глаза, нам было бы трудно сделать это с невозмутимым лицом. Помните, мы пытались украсть их технологии, что вряд ли является хорошей моральной основой для критики их методов. Озолс был предателем, не забывайте. У нас не было бы права бряцать оружием, и им было бы все равно, если бы мы это сделали.

  — И, напомню, это технология, которую Москва не раз отказывала нам в продаже. Кажется, всем кажется, что из-за гласности медведь потерял когти, что пятидесятилетнее соперничество сменилось дружбой. Это смехотворная идея, и я не могу поверить, что Америка так легко увлеклась. Медведь все еще гребаный медведь. Может быть, сейчас он и слабее, но это значит, что ему нужно быть хитрее.

  На мгновение в воздухе повисла неловкая тишина. Лицо Фергюсона покраснело. Проктер на мгновение потерял дар речи. Так что старый ублюдок все же питал некоторую обиду на меняющийся мировой порядок и свое низведенное место в нем. Очевидно, Фергюсон слишком долго боролся с коммунистами, чтобы оставить все как есть. Это было довольно жалко, на самом деле позор, но чем раньше Фергюсон уйдет на пенсию, тем лучше.

  — Итак, — наконец сказал Проктер, — как вы думаете, что нам следует делать?

  Фергюсон сделал успокаивающий вдох. — Выяснить, что, черт возьми, на самом деле замышляют русские, было бы неплохо начать.

  ГЛАВА 40

  Жуковка, Россия

  Суббота

  21:04 МСК

  Полковник Анисковач вылез из лимузина СВР и кивнул водителю, который закрыл за собой дверь. Под ногами Анисковача захрустел гравий, когда он подошел к фасаду трехэтажной дачи. Он был построен еще до революции и представлял собой огромное великолепное здание, защищенное от посторонних глаз высокими соснами, усыпанными снегом. Для здания с двенадцатью спальнями дача Анисковачей, что означало «коттедж», казалось смехотворно неподходящим описанием.

  В городе Жуковка было много таких домов, принадлежавших влиятельным и богатым деятелям России. Некоторые называли его московским Беверли-Хиллз. Анисковач никогда не был в Беверли-Хиллз, но знал о нем достаточно, чтобы понять, что Жуковка была более вкусной из них двоих. Слуга открыл перед ним входную дверь, и Анисковач шагнул внутрь с холода в тепло. Он расстегнул свое длинное пальто и передал его слуге.

  Внутри дача была еще более впечатляющей, чем снаружи, и Анисковач воспользовался моментом, чтобы осмотреть мраморный пол, обшитые панелями стены и оригинальные картины маслом, свисающие с карнизов. Он мог слышать слабые голоса, смех и тихую музыку, доносившуюся из комнаты откуда-то из жилого дома. Это звучало как коктейль или званый обед, где обычно очень скучные гости были достаточно размягчены алкоголем, чтобы, наконец, начать хорошо проводить время. Его указали на дверной проем, и он вошел в кабинет. В комнате никого не было, и он стоял в центре, сложив руки за спиной, ожидая. Он старался выглядеть невозмутимым из-за обстановки и случая, но знал, что его привели сюда, чтобы произвести впечатление, и ему не мешало бы вести себя хоть в чем-то так, как от него ожидают.

  На буфете виднелся графин коньяка, рядом с ним два стакана, все на серебряном подносе, поставленном для него и хозяина, чтобы они пили во время разговора. По прихоти он налил себе стакан, пока ждал. Налить себе выпить без приглашения можно было бы посчитать особенно грубым, но Анисковач полагал, что его хозяин увидит в этом признак силы и будет впечатлен его уверенностью.

  Большинство людей занервничали бы, окажись они в подобном положении, но Анисковач был так спокоен, как никогда в жизни. Он взглянул на свое отражение в овальном зеркале, висевшем над камином в комнате. Он порезался во время бритья, всего лишь крошечная порезка на подбородке, которая, к сожалению, портила его внешность, но, как он заметил, придавала его поразительным чертам некую суровую мужественность. У него была сжатая, как наковальня, челюсть, а по темным, всепоглощающим глазам он знал, что он самый красивый человек в своем отделе — и, если не скромничать, во всей организации. Ему нравилось представлять, что большинство сотрудниц штаб-квартиры жаждут его.