Тьма окутала человека, лежащего на скрипучей жесткой койке, что стоит вплотную к холодной каменной стене. Ночь в тысячный раз опустилась на остроугольный Азкабан и вот уже много лет — казалось, сотню — не приносила ни покоя, ни радости, как в былые времена. Он вспоминал ночные походы по школе и разговоры с Джеймсом до самого утра с сигаретой, зажатой в зубах, и бутылкой Огдена в руке. Раньше ночь олицетворяла все его бунтарство и свободу, теперь же — высвобождает наружу демонов. Эти демоны крепчают с каждой ночью, проведенной здесь, набираются сил, обретая свою телесную оболочку, чтобы выползти из-под койки и вцепиться острыми когтями и разорвать глотку обессиленному и изнеможенному узнику.

Человеку казалось, что он слышит их гадкие усмешки и тихий шепот, а иногда, засыпая, он будто бы чувствовал, как когтистая лапа сжимается на его горле все сильнее. Порой ему хотелось, чтобы воздух внезапно вышибло из легких, приближая долгожданную кончину, но то, что еще было живо от прежнего Сириуса Блэка, не желало сдаваться.

Иногда он сипло смеялся, срываясь на мучительный сухой кашель, разразив этим тишину одиночной камеры, смеялся от того, что раньше ему казалось, будто мародеры непобедимы, что море им было по колено, а смерть и боль не настигнет ни одного из них.

Но сейчас Сохатый мертв, а он — Сириус — томится вот уже десяток лет в маленькой одиночной камере, лишенный самого ценного, что у него было — свободы. Он мечтал колесить на своем байке по всей Англии, а затем посмотреть целый мир, наполненный приключениями, которые, несомненно, ждут только его. Теперь нет ни Сохатого, ни мира, ни свободы, которая очень часто снится и по пробуждению становится камнем, привязанным к шее. Камнем, идущим ко дну вместе со своей ношей.

Сириусу думалось, что он свободен, словно ветер, и волен бродить по земле до скончания времен. Как же он ошибался, ведь ветер нельзя заковать в цепи и запереть на тысячу замков. Ветер — он гуляет за пределами тюрьмы и, будто бы издеваясь, завывает свою заунывную песнь на свободе.

Над Азкабаном всегда стоит непроглядный туман, и Сириус не мог вспомнить, когда в последний раз видел солнце. В Хогвартсе весной он так любил разлечься под сенью раскидистого дуба близ Черного озера, дымить и жмуриться, наслаждаясь шелестом листвы и заливистым смехом девчонок вокруг.

Каждый раз вспоминать былое становилось все сложнее, словно воспаленный рассудок постепенно мутнел, и больше всего Сириус боялся однажды не вспомнить лица тех, кого он так сильно любил. Каждый день он сквозь боль и тоску вспоминал Джеймса, Ремуса, Лили и Марлин — каждый гребанный день он старался максимально четко нарисовать их черты в своем воображении, но получалось все труднее.

Страшнее всего — не смерть, не потеря рассудка. Страшнее всего — однажды не вспомнить лица, голоса и смех людей, дорогих его неустанно бьющемуся сердцу бунтаря.

То, что мужчине хотелось забыть больше всего, никак не шло из головы. Он помнил тусклый безжизненный взгляд Джеймса с застывшей решимостью и верой в лучшее. Он помнил погасшую зелень глаз Лили, в которых томился страх и боль. Он помнил маленького мальчика, который надрывно плакал на руках Хагрида, когда тот забирал его из разрушенного дома в Годриковой Впадине. Боль от воспоминаний заполняла каждую частичку его тела, служа идеальным ужином для дементоров. Она подпитывала их силу и уничтожала того, кто ее испытывает.

Костлявые и тонкие пальцы аристократа с неистовой силой сомкнулись вокруг ржавых прутьев решетки маленького окна. Сириус прижался лбом к ее обжигающему холоду и закрыл глаза, вдыхая запах ветра и соли, что тот доносил на удушающую высоту.

Вдали постепенно светлело. Сквозь тяжелые мрачные тучи едва пробивался рассветный свет, стараясь расчистить густой туман, что слепой пеленой окутывал все пространство вокруг. Иногда и только на рассвете дымка сходила на нет, и измученному взгляду Сириуса казались очертания острова, но за столько лет он так и не смог разгадать, мираж это или реальность. Возможно, он обезумел настолько, что видел то, чего нет. Осознавать, что где-то поблизости кипит настоящая свободная жизнь, было чертовски невыносимо.

В этом аду юношеский максимализм, надежды и буйство фантазии слишком скоро покидали людей. Да и от самих людей оставалось страшно мало человеческого, если оно вообще существовало в осужденных.

Сириус открыл глаза и зажмурился от непривычно яркого света. Сквозь свинцовые тучи робко и одновременно настойчиво пробивался единственный луч солнца, которому хватило сил и решимости добраться до этого злачного куска земли. Неожиданно для себя мужчина улыбнулся и устремил болезненный взгляд ввысь, подставляя лицо свету. Он всегда ассоциировал с солнцем Марлин.

Марлин.

Чудесная и невероятная Марлин, мысли и воспоминания о которой помогали Блэку выживать в этом бесконечном кошмаре. Он помнил ее волосы цвета зрелой пшеницы, в которых всегда путалось яркое солнце, помнил ее голубые, словно горное озеро, глаза, ее улыбку, от которой даже в самый ненастный день становилось теплее. И она единственная умела улыбаться глазами. Марлин любила вплетать в свои косы пестрые полевые цветы, она носила легкие платья и любила кружиться в танце, не стесняясь и страшась того, что о ней подумают. Марлин громко и заразительно смеялась, озаряя лучистым светом и блеском все, к чему прикасался ее взгляд. Сириус помнил, как она облокачивалась в своем коротеньком летнем платьице на его грубый хромированный байк и смотрела исподлобья так заманчиво и задорно, что юный мальчишка, считавший себя богом, моментально ощущал предательское шевеление в штанах, но главное — в груди что-то так сильно ныло и зудело, что хотелось вывернуть себя наизнанку и почесать изнутри.

Мужчина часто заморгал, когда осознал, что солнце вновь скрылось за тучами, а снизу медленно поднимался пока еще легкий туман. В груди что-то снова неистово заныло, стоило ему взглянуть вдаль — туда, где порой казались очертания острова, полного жизни и эмоций. Туда, где, возможно, была и Марлин.

Он часто представлял себе их жизнь вместе, если бы тогда — много лет назад — не перестал бороться за них. Марлин же боролась до последнего: она плакала, кричала, топала ногами и била его по щекам, а затем кусала губы и опускала глаза в пол. А Сириус только злился, фыркал и безостановочно курил. Их отношения всегда напоминали бочку с порохом, а сами они были искрами, так легко разгоравшимися в настоящее пламя. Каждая частая ссора была взрывом, который разрушал их изнутри, словно коррозия. И только сейчас Блэк понимал, что они были юны, глупы и чересчур эмоциональны. Они сами разрушили тот хрупкий карточный домик, что из раза в раз пыталась выстроить Маккинон.

С горечью Сириус осознавал, что все это к лучшему, ведь именно благодаря такому стечению обстоятельств сейчас у Марлин есть весомый шанс на счастливую жизнь. Она не будет истязать себя болью и преданным ожиданием живого мертвеца, что томится в Азкабане. Но чертово эгоистичное нутро так сильно желает эту девушку, что представлять ее в объятиях чужого мужчины становится практически невыносимо и так больно, что хочется завыть.

Зачем ему гребанные дементоры, что высасывают радость и все человеческое, что в нем осталось, оставляя после своих поцелуев лишь разруху и хаос с привкусом отчаяния? Зачем, если он и без их помощи способен так надругаться над собой, стоит лишь подумать о Марлин, о Сохатом, который гниет в могиле, о Гарри, который живет с ненормальными маглами, когда у него могла быть любящая семья и все, чего только пожелает детское сердце.

Сириус с силой зажмурился и опустил взгляд на бушующие просторы Северного моря. Его воды с неистовством били о неприступные стены тюрьмы, словно пробивали дыру, являющуюся путем к томительной и такой желанной свободе. Море постоянно было в ярости и билось в агонии, оно напоминало Блэку его самого и ту смесь гнева и отчаяния, что не отпускали его ни на минуту. Он был пленником не Азкабана, а собственного рассудка, и чтобы хоть немного его сохранить, мужчина превращался в черного огромного пса и благодарил всех богов, что смог однажды стать анимагом.