Они поднялись и вошли в дом через большое французское окно, выходящее прямо на лужайку, где они сидели.

В столовой Филип повернулся и после недолгого колебания выпалил:

– Мария, не сердитесь на меня, но… Можно вас поцеловать?

Мария Ли вспыхнула, как маков цвет.

– Как вы смеете просить меня о таком? Но… поскольку старая Грампс нас покинула, а новой Грампс пока не предвидится, мне приходится прислушиваться исключительно к собственным советам и действовать в соответствии с собственными пожеланиями… и потому, если вы действительно этого хотите, Филип, то… можно!

Филип поцеловал ее.

Когда он ушел, Мария Ли прислонилась лбом к холодному мраморному камину.

– Я его люблю! – прошептала она. – Никаких сомнений!

Филип не очень-то любил прогулки с отцом – с тех самых пор, как обнаружил, что в девяти из десяти случаев они сводятся к довольно сухим лекциям по поводу управления имуществом, либо к коротким назидательным рассказам, касающимся поведения Филипа и содержащим строгую мораль. Сегодня совместная прогулка обещала стать особенно неприятной, поскольку отец вел себя прямо-таки ужасающе, убийственно вежливо – после утренней сцены иначе и быть не могло. О, насколько было бы приятнее провести этот день с Марией Ли! Дорогая Мария, он непременно навестит ее завтра…

Когда Филип вернулся домой, опоздав на десять минут, он обнаружил, что его отец стоит с часами в руках возле больших напольных часов в холле – словно собираясь сверять каждую секунду опоздания Филипа.

– Когда я просил тебя пойти со мной, Филип, я, если мне не изменяет память, особо упомянул, что ни в коей мере не хочу нарушать твои планы. Я прекрасно понимал, насколько мало интереса – в отличие от твоего брата Джорджа – ты испытываешь к ведению хозяйства в нашем поместье, и совершенно не собирался навязывать тебе свое общество в столь неинтересном мероприятии. Однако, поскольку ты любезно согласился сопровождать меня, теперь я весьма сожалею, что ты не посчитал нужным соблюсти пунктуальность. Я жду тебя уже семнадцать минут – позволь заметить, что в моем возрасте я уже не могу себе позволить так транжирить время. Могу я спросить, что тебя задержало?

Эта длинная речь позволила Филипу восстановить дыхание, поскольку домой он возвращался бегом. С ответом он не медлил.

– Я завтракал с мисс Ли.

– О! Тогда я больше не удивлен твоему опозданию. Кстати, должен сказать, что на этот раз я вполне тебя одобряю. Мисс Ли – молодая леди из хорошей семьи, у нее прекрасные манеры и внушительное состояние. Если она унаследует и поместье, то станет владелицей пяти тысяч акров неплохой земли. Луга поистине прекрасны, просто великолепны. Возможно…

Тут старик замолчал, прервавшись на половине фразы.

Выйдя из дома, они вместе пошли по тропинке, над которой причудливо сплетались ветви старых лип. В конце аллеи, возле самого озера, стоял огромный и древний, но все еще живой дуб – известен он был под именем Посох Каресфута. Это было любимое дерево старого сквайра – и лучшая древесина на много миль вокруг.

– Интересно, – сказал Филип, пытаясь завести непринужденную беседу с отцом, – почему это дерево называют Посохом Каресфута?

– Твое невежество удивляет меня, Филип, впрочем, я вполне допускаю, что люди могут жить где-то годами, совершенно не впитывая местные традиции. Возможно, тебе известно, что монахи из аббатства были изгнаны Генрихом VIII. Тогда на месте этого дуба рос другой, еще более огромный – говорили, что в нем было не менее шестнадцати мер древесины. По преданию, он был посажен первым настоятелем аббатства, когда Англия еще была саксонской… В ту ночь, когда монахи покинули аббатство, над Англией разразилась ужасная буря. Дело было в октябре, когда деревья еще не сбросили листву. Свирепый порыв ветра вырвал громадный дуб с корнем и швырнул его в озеро. Взгляни: видишь в озере песчаный остров посередине, там, где глубина воды не менее восьми футов? Вот туда он и упал. Люди говорили – это знак того, что монахи навсегда покинули Аббатство Братем… и люди оказались правы. Но когда твой предок, йомен Каресфут купил эту землю и переехал сюда жить, зимой ударил сильнейший мороз, и озеро промерзло до дна. Каресфут пригласил соседей и работников в свой новый дом, чтобы вместе с ними отпраздновать удачную покупку. Для него это был торжественный день, день его гордости. Гости уже изрядно съели, выпили хмельного эля – и тогда Каресфут позвал их на берег озера, чтобы они стали свидетелями некой церемонии. Когда гости спустились на берег, перед ними предстало удивительное зрелище: упряжка из шести лучших тяжеловозов Каресфута тащила через замерзшее озеро пятидесятилетний дуб – прямо вместе с землей и корнями. Рядом с тем местом, где стояли гости, была вырыта огромная яма глубиной в десять футов и шириной в четырнадцать – сюда-то и посадили Посох Каресфута. После этого твой прапрадед в девятом колене увел гостей обратно за стол и произнес перед ними речь – это была его первая и последняя речь, и ее надолго запомнили в наших краях. На современном английском языке она звучала бы так:

«Соседи! Дуб Приора ушел под воду, и люди говорили – это знак того, что монахи больше никогда не вернутся в Братем, и что его вырвал из земли ветер, ниспосланный самим Господом. И вот, соседи, как вы знаете, здешние земли и плодородные болота, что вниз по ручью, милостью короля достались человеку, который не отличит глины от суглинка, или луга от пастбища – а уж от него, милостью Божией, все это перешло ко мне, и я собрал вас, чтобы отпраздновать это событие. Теперь, соседи, хоть вы, может, и сочтете это ребячеством, есть у меня мысль – и я настроен воплотить ее в жизнь. Когда я был еще мальчишкой, пас я свиней вон на том холме, где дубрава, чтобы они могли до отвала наесться желудей – было это еще до того, как папаша фермера Гиртона соизволил поставить там изгородь, которая всех нас сейчас так раздражает. Ну, так вот там я и нашел желудь величиной с утиное яйцо, коричневый и крепкий. Принес я этот желудь и посадил в добрую землю, в углу сада моего отца, думая, что он вырастет, и однажды я сделаю из него хороший крепкий посох… Было это пятьдесят лет назад, ребята, и вот там, где раньше рос Дуб Приора, я сегодня воткнул свой посох. Монахи рассказывали, что в святой земле Израиль каждый мужчина должен посадить фиговое дерево и виноградную лозу. Ну, что такое фиговое дерево, я, честно сказать, не знаю, а что до остального – так посажу я лучше вместо ползучей и ко всему цепляющейся лозы добрый английский дуб, и если он приживется, то не будет знать топора, даст тень путнику и родит желуди. Весной покроет его зеленая листва, зимой будут его ветви наги – и так будет продолжаться из года в год, пока десять поколений моих детей и детей моих детей не смешают свой прах с моим на старом нашем семейном погосте. Теперь, соседи, уж простите меня – больно долго я говорил, а говорить я не мастак, но уж потерпите – больше-то я так долго болтать не стану, это уж в такой великий день захотелось мне поговорить. Вас же я попрошу пожелать Посоху Каресфута здравия и помолиться Господу, чтобы он дал этому дубу долгую жизнь, и чтобы листья его покрывались листвой, пока дети чресел моих будут сидеть в его тени. Пусть земля родит зерно, пусть луна каждую ночь всходит на небо, и пусть потомки мои вспоминают добрым словом старика, который посадил этот дуб в добрую английскую землю!»

Лицо старого сквайра смягчилось, пока он рассказывал эту старую семейную легенду, а живое воображение юного Филипа нарисовало причудливую картину старого мира, где крестьяне стоят в снегу, на морозе, вокруг вот этого самого дерева…

– Филип! – внезапно сказал старый Каресфут. – Однажды ты станешь владельцем Посоха, английским йоменом. Если сердце твое будет крепко, как английский дуб, ты устоишь против любого ветра и любого ненастья, как всегда и делали твои предки. Однако идем, нам пора!

Через некоторое время он снова заговорил.