Во-первых, потому что Крис должен быть без сознания. Во-вторых, этот голос совсем не похож на голос Шистада — он скрипучий и чересчур тихий.

Вместо того, чтобы продолжать вариться в пекле собственных мыслей, я всё-таки поднимаю глаза и смотрю на парня. Моё положение позволяет рассмотреть его сверху вниз: его серое лицо скривится в неясной гримасе, бледные, почти белые губы приоткрыты, кожа на них потрескалась и засохла, щёки впали настолько, что тени на скулах тянутся до подбородка, но при этом он выражает вселенскую слабость, будто любое движение отзывается болью. Взглянув в глаза, я вижу лишь красные белки — капилляры лопнули — и бледно-зелёную радужку. Воспоминания о его ореховых глазах больно бьют в область солнечного сплетения. Крис выглядит так, будто из него выкачали жизнь и заставили балансировать на грани одного вдоха.

— Ты пришёл в себя, — говорю я тихо, опасаясь повышать голос.

Шистад похож на загнанного в угол хищника, а я человек, который должен его приручить.

— Какая досада для тебя,-произносит он, пока его глаза маниакально бегают по моему лицу, — извини.

Я не могу пошевелиться. Просто стою у двери, борясь с желанием выскочить наружу.

Шистад прикрывает глаза, и я на секунду могу притвориться, что всё в порядке — мы не в больнице и Крис не висит на волоске на от смерти, но затем он вновь тяжело распахивает веки, и я вижу блеснувшую ярость в его взгляде.

— Зачем пришла? — спрашивает он, не дожидаясь, пока заговорю я. — Можешь не брать это на свой счёт. Это был лишь вопрос времени.

Внезапно я начинаю злиться. На него. На себя. На весь мир. Это просто нечестно. Мне хочется закричать, потребовать у Криса ответы, но злоба, сверкнувшая в его глазах, заставляет меня молчать.

—Если ты пришла посмотреть на меня своим я-осуждаю-тебя взглядом, то можешь не продолжать, я оценил твои попытки, — он закашливается, прерывая ядовитый монолог, но затем продолжает начатое. — Ты думаешь, что сможешь обмануть меня своим блядским невинным видом? Ох, Мун, я ведь не вчера родился. Ты смогла провести меня раз, но каким нужно быть кретином, чтобы довериться тебе дважды? Извини, что не хочу чмокнуть тебя при встрече, но, вероятно, мой друг отлично с этим справляется. Почему бы вам не заглянуть сюда вместе или вы решили попытать удачу и притвориться, что ничего не было? Не волнуйся, я не жду объяснений, было бы крайне глупо оправдываться. Хотя было бы даже забавно послушать, что ты скажешь. Но вообще нет, не нужно. Эти лекарства не такие сильные, чтобы я смог вынести твой голос.

Я прислоняюсь к двери плечом, разглядывая лицо Криса — незнакомое, чужое. Он похож на себя из далёкого сентября, только злее.

— И какого черта ты молчишь? — кричит Шистад, подрываясь на кровати. — Зачем ты пришла сюда, Ева? Тебе мало этого? Ты грёбанная обманщица, вот ты кто. Просто лживая сука. Ты просто втёрлась ко мне в доверие, а потом кинула. Но зачем тебе это нужно? Не хватает острых ощущений? Подумала, что заведёшь себе ручного наркомана и сможешь исправить его? Но меня не нужно исправлять, я нихера не сломан. Только не тобой.

Показатели на аппарате начинают увеличиваться, писк будто становится громче, но на самом деле у меня просто звенит в ушах.

— И знаешь, что самое херовое: от тебя я точно этого не ожидал. Элиот хоть и выглядит кудрявым бэмби, но он тот ещё садист. Но ты… ты, блять, выставляешь себя ангелом, но на деле ты просто чёртова сука. Убирайся, нахер, отсюда!

Он кричит с такой яростью, что вновь срывается на кашель. Все это напоминает какую-то сцену из дешёвой мелодрамы: хрипы и писк аппарата, яркие вспышки больничной лампы и головокружение. Я цепляюсь за холодную дверную ручку мокрой ладонью и пытаюсь повернуть её, но глаза всё ещё устремлены на задыхающееся в кашле лицо Криса. Дверь отворяется, и я пытаюсь выйти наружу.

— Убирайся, — задушенно бросает Шистад мне в спину, — убирайся.

Вываливаюсь в больничный коридор. Смазанным взглядом пробегаюсь по пространству вокруг — Элиза сидит на диванчике для ожидающих, закинув ногу на ногу и листая один из журналов. Прислоняюсь спиной к холодной стене, пытаясь вернуть самообладание, но это бесполезно — мне нечем дышать. В висках стучит, мир кружится с такой скоростью, что предметы превращаются в смазанные пятна. Я ощущаю, как гулко бьется сердце, и бесполезно пытаюсь заставить легкие работать.

В коридоре пахнет стерильностью и лекарствами, и от этого запаха становится только хуже. Все это напоминает мне о собственных сеансах в больнице, только сейчас в разы хуже — пульс будто стучит сразу в нескольких частях тела, и я думаю: не это ли называется разбитым сердцем? Мне нужно убраться отсюда.

Минуя мать, которая не замечает меня, петляю в бесконечных коридорах в поисках выхода, где будет свежий воздух. Редкие прохожие расступаются на моем пути, и я на подкошенных ногах наконец оказываюсь снаружи.

На мне простой белый свитер и джинсы, ветер бьёт в лицо и мороз тут же пробирается под одежду, но это спасительный, желанный холод. Он вызывает мурашки и отрезвляет. Я стою, подставив лицо ветру, и вдыхаю ледяной январский воздух. Идет мелкий снег, он оседает на моей одежде, впитываясь в ткань, дорогу запорошило, мои ботинки утопают в нём по щиколотку. Волосы выбились из пучка, ветер треплет их из стороны в сторону, отбрасывая на лицо. Мой рот приоткрыт в бешеном дыхании, из него выходит горячий воздух, образуя небольшие клубы пара, который тут же подхватывает поток и уносит.

Оглядываюсь в поисках спасения. Мир кажется заледеневшим, заключённым в искусственный снежный шар. Дыхание приходит в норму, но внутри всё пульсирует и жжётся, будто я выпила острый соус. Я прикрываю глаза в попытке утихомирить собственную панику, но под закрытыми веками тут же вспыхивает воспаленный образ Кристофера Шистада. Он будто выжжен на сетчатке глаз. В моей голове парень бесконечно повторяет: «Убирайся».

Я присаживаюсь на корточки и рукой загребаю только что выпавший снег. Он рассыпчатый, а не влажный, и тут же тает в моих руках. Загребаю ещё немного и подношу к лицу, размазывая колючую массу по лицу, отрезвляя себя. Мой организм болезненно реагирует на такие процедуры, посылая вспышку боли, но она помогает прийти в себя.

— Ева, вот ты где, — произносит Элиза за моей спиной, пока растаявшие капли снега стекают с моего лица. — Почему ты ушла и ничего не сказала?

Я слышу, как мать делает шаг за моей спиной, но не вторгается в личное пространство.

— Мне стало нехорошо, — отвечаю я, не поворачиваясь к ней.

— Мы едем домой, — говорит Элиза, стоя за мной, и я могу почти досконально представить недовольное выражение её лица в эту секунду. — Ты едешь?

— Конечно.

Я поднимаюсь с колен, одним движение смахиваю капли с щёк и поворачиваюсь к матери. Она стоит всего в двух метрах от меня. Её лицо, несмотря на мои предположения, выражает смесь усталости и смятения.

— Твоя куртка, — она протягивает мне пуховик, и я принимаю его.

На секунду кажется будто это не просто действие, а некий жест заботы или предложение мира, но я тут же отгоняю от себя эту мысль, хмуро взглянув на мать. Она смотрит в ответ несколько долгих мгновений и в её взгляде мелькает что-то такое, что напоминает проблеск понимания. Она открывает рот, и я почти жду чего-то, что перевернёт нашу жизнь с ног на голову.

— Идем, Томас ждет, — говорит она вместо шокирующей правды.

Но я уже знаю, что наш мир и так вверх тормашками.

***

Дни длятся бесконечно. Кажется, зимние каникулы не закончатся никогда. Все это время я просто существую — ем, хожу в душ и сплю. А ещё я снова пристрастилась к кофе. Это против правил, но иного выхода нет. Пустота внутри сменяется агонией и наоборот. Мне хочется сделать что-то, что встряхнет меня, встряхнет этот снежный шар, но сил не хватает даже на то, чтобы простоять в душе больше семи минут. Горячая вода жалит и будто прибивает меня к земле.

Крис все еще в больнице. Я больше не приезжаю туда и тем более ничего не спрашиваю у Элизы, но из обрывков их разговоров с Томасом, знаю, что Шистад в сознании и уже несколько дней мучается от ломки.