Квартиру открыла своим ключом, вошла, кинула рюкзак на пол, толкнула кухонную дверь. Что-то мешало. Лариса надавила, отодвигая помеху, и только потом поняла, что это стоящая на коленях мать, удавившаяся на дверной ручке.

Лариса стояла, глядя на неё, но заметила записку на столе, покрытом изрезанной клеёнкой. В записке с ошибками и криво было написано, что во всех своих бедах мать винит её – от самого рождения до сегодняшнего дня. Лариса трижды прочла записку, сунула её в карман и пошла собираться. Взяла свои вещи, кое-что из необходимого для долгого похода, еду, которая ещё не испортилась, оставшиеся деньги.

Мать нашла соседка, которую насторожила распахнутая настежь дверь. Полиция завела дело, хотя версия насильственной смерти в итоге не подтвердилась – констатировали суицид. В то же время Ларису объявили в розыск как пропавшую. Участковый проявил прыть, опросил одноклассников и учителей, добрался до Лизы. В какой-то момент девочка стала белой, как молоко; он испугался, что своими настойчивыми расспросами доведёт ребёнка-инвалида до смерти, и быстро ретировался. Его удовлетворило объяснение, что Лиза понятия не имеет, куда могла подеваться подруга. Это была правда почти на половину.

Поиски велись тщательно. Удалось найти землянку Ларисы, дальше след вёл к трассе и обрывался: поисковая собака лишь крутилась на месте и больше ничем не могла помочь. Значит, девушка села в какую-то машину.

Местные поисковые мероприятия свернули через полторы недели, чтобы расширить на областной уровень и дальше ― на федеральный. Но полиция, зная статистику, не верила, что когда-нибудь Лариса объявится. И спустя семь лет от неё не было вестей, да и никого она больше не интересовала.

Через день после пропажи Лиза написала подруге письмо, где рассказывала обо всём, что её волновало, желала удачи, прощалась. Потом, осознав, что Лариса никогда не прочтёт его, зато может прочесть мама, которая всюду суёт свой нос, испугалась и спешно сожгла письмо в кухонной раковине.

Вонючего дыма было много. Лиза тщательно убрала пепел, вымыла раковину, проветрила, а когда пришла мама и спросила, что за запах, ответила, что не знает. Может, от соседей через вентиляцию надуло.

Иногда Катя превращалась в маленького ребёнка и начинала плакать, съёжившись в комочек и закрыв ладошками лицо. Особенно часто осенью, в серые неподъёмные часы. Это разрывало мне сердце. У меня самого часто не находилось сил, и я мог застыть рядом, опуская руки и сгорая от стыда, ведь я не мог ей помочь. И себе не мог.

В конце концов я опускался на колени и обнимал Катю. От её тела шёл настолько сильный жар, что холодело само солнце.

Помню, тогда мне было тридцать лет. Моей Кате двадцать четыре. Большая маленькая девочка с огромными тёмными глазами. Никогда не понимал, как это у неё получается – смотреть на мир с такой невозможной, возмутительной наивностью.

Мы жили просто, довольствовались малым, не гонялись за статусом. Нам претили конфликты, и наши сердца обливались кровью, когда мы сталкивались с несправедливостью. Иной раз мы были слабыми и прятались от людей, пережидая, когда утихнет боль, а бывало, превращались во всемогущих существ, способных шагать через любые преграды.

Рано утром я готовил лёгкий завтрак, мы садились за старый круглый стол на нашей кухне и ели, смеялись, говорили всякое. Катя дурачилась. Её глаза превращались в трогательные узкие щёлочки, щёчки округлялись; её смех был звонким, тоненьким, словно звон хрусталя, а приподнятое настроение гарантировало нам хороший день.

Выйдя из квартиры, мы желали друг другу удачи и шли каждый на свой этаж. В нашем подъезде четыре пенсионера: Катя идёт к двум бабушкам, я – к двум дедушкам.

Первым делом спускаюсь на четвёртый, звоню. Всегда боюсь, мне в кошмарах снится, как дедушка падает и не может встать, до входной двери ему словно до луны, а я не могу открыть снаружи, потому что нет ключа. Я много раз просил его дать мне ключ, но дедушка не соглашался. Знаю, в чём причина: его дочь, которая приходит раз в две недели, говорит ему про меня всякую ерунду: считает нас с Катей жуликами. Я не люблю встречаться с этой женщиной, но, увы, сегодня именно она открывает дверь.

– Доброе утро, Ольга Сергеевна, – говорю я сквозь маску.

– Опять ты.

– Опять я.

Ольга Сергеевна недавно встала: у неё опухшее лицо, старый потёртый халат небрежно висит на плечах. Она смотрит на меня, её взгляд скользит от моего лица вниз, выискивая, за что бы зацепиться, доходит до кроссовок.

Спрашиваю:

– Вам нужны продукты?

– Нет. Я сама, – здесь она сузила глаза. – Денег, поди, хочешь? Признайся.

– Нет. Моя помощь бесплатная. У меня в нашем доме двадцать подшефных.

Ольга Сергеевна упёрлась локтем в косяк, продолжая ощупывать меня своим тяжёлым взглядом.

– Не верю я таким, как ты, добреньким.

– Я никого никогда не обманываю. Если я обещаю, то можете быть уверены…

Она прервала меня пренебрежительным взмахом руки.

– Не верю. У всякого свой интерес. Какой у тебя? Пенсионера ограбить? Что у него взять?

Эта женщина просто тратит моё время. Мне казалось, мы уже всё обсудили.

– Извините, Ольга Сергеевна, но, если вам не нужна сегодня моя помощь, я пойду.

За её плечом я увидел моего дедушку номер один. Он вышел из кухни, остановился, посмотрел в сторону открытой двери. Я поймал его взгляд.

– Ничего нам не надо. Сами разберёмся! – крикнула Ольга Сергеевна. – Посмотрите, стоит, как попрошайка. Всё рушится кругом, а он вон чем занимается! Иди отсюда, убогий.

Она собиралась меня оттолкнуть, но я вовремя отступил. Скорчив злобную мину, Ольга Сергеевна захлопнула передо мной дверь. Эхо от удара ещё долго гуляло по лестницам.

Я посмотрел на часы, медленно выдохнул и пошёл на третий этаж, где жил мой дедушка номер два. Он открыл сразу – ждал. Мы говорили минут пять, потом я забрал деньги и список покупок.

Прохладный апрель на улице встретил меня чистым небом и ветром, имеющим странный привкус. Так пахла пустота, лишённая людей, и я, точно космонавт на неизвестной планете, начал первую в истории прогулку.

Супермаркет находился рядом: три минуты быстрым шагом. По пути мне встречались только молчаливые люди, гуляющие с собаками. Глядя на меня, собаки неуверенно виляли хвостами. Даже их радость от того, что теперь, когда настала весна, с ними гуляют гораздо чаще, начинала уменьшаться. Собаки чувствовали, как всё вокруг меняется.

Чтобы как-то приободрить угрюмых людей, я здоровался и желал хорошего дня. Над масками мне в ответ вспыхивали маленькие солнца, но они быстро гасли, и мы шли дальше по своим делам.

В магазине меня и Катю знали давно, даже открывали ради нас отдельную кассу. Сегодня утром, впрочем, не было ни одного покупателя. Я быстро пробежался по списку, наполнил зелёную пластмассовую корзину и пошёл оплачивать.

Кассирша пыталась скрыть под маской побои и занавесить их волосами. Она поздоровалась, провела покупки и назвала сумму. Я спросил, всё ли у неё хорошо. Она ответила: «Да, конечно». Тогда я вынул из кармана бумажник, открыл, порылся в карточках. Рядом с нами не было ни души. В лабиринтах стеллажей застыла печальная пустота.

– Позвоните по этому номеру: вам расскажут, как можно получить помощь, – сказал я, протянув ей визитку.

Она машинально протянула руку, но остановила её на полпути.

– Мне жаль. Простите, – прибавил я.

Девушка взяла карточку. Мне было стыдно. Спеша уйти, я переложил покупки в пакет и выскочил из магазина.

Однако мне предстояло вернуться сюда ещё несколько раз. Почти четыре часа я бегал от дома до магазина, покупая продукты для моих дедушек. Катя, с которой я довольно часто пересекался, отважно носила пакеты наравне со мной. Мне такие походы даются тяжелее, особенно если надо бежать на верхний этаж, но она не знает усталости. Катя, Катя.