Лариса пыталась устроиться на подработку, но брали только на уборку территории на один-два дня по программе занятости школьников от поселковой администрации – смешные деньги. Их Лариса делила пополам: половину себе, половину в семью: покупала продукты. Оплачивать долги по коммуналке такими мизерными вбросами смысла не было. Позавчера хахаль пришёл с работы и съел в одиночку всё, что они с матерью сготовили на три дня вперёд. Как-то влезло такое нереальное для одного человека количество еды, не подавился. Лариса только сжала зубы и заперлась у себя в комнате, проплакав целый вечер. Мать орала, он орал, бились пустые бутылки, разгорелась драка, потом всё затихло. Лариса дважды за ночь выходила в туалет, пила воду, лежала на покрывале одетая, и ждала, сама не зная чего. Мерещилось, что стена дома открывается, а за ней бесконечное поле под слоем тумана. Поле, туман и потрясающая тишина.

Но всё-таки это был сон. Лариса всё ещё помнила его, когда открыла глаза, и ей стало невыносимо грустно от мысли, что она всё ещё здесь, и деваться некуда.

Хахаль не вернётся до вечера, мать спит ― значит, есть время позавтракать и собраться.

Лариса прошла на кухню, посмотрела на гору посуды в раковине. Открыла холодильник, взяла колбасу, хлеб и сделала два бутерброда. Подумав, добавила третий, завернула их в пищевую плёнку, чтобы взять с собой. Заварила чай из пакетика без сахара, выпила, глядя в кухонное окно, выходящее во дворик, огороженный ржавым забором из профнастила. За забором лежал разбитый тротуар, по которому шаркали невидимые прохожие.

Мать не шевелилась. Видимо, пролежит до самого вечера, а потом начнёт выть с похмелья. Ларису это не трогало. Их с матерью жизни шли, в основном, параллельно и редко когда соприкасались. Лариса не ждала понимания, участия и любви: просто знала, что однажды случится нечто страшное. Оставалось плыть по течению и ждать развязки – никакие увещевания и уговоры на мать не действовали.

Однажды, когда Лариса, выйдя из себя после очередной материной попойки, выговорила ей всё, что думает, та ударила её по лицу и сказала: «Это моя жизнь, мне нравится». Лариса запомнила ту пощечину, бросив её в копилку к множеству других: мать била, материны ухажёры не отставали, особенно, когда входили в роль папочек. Дерзкую малолетку надо учить, а лучший способ – это хорошенько приложить.

Один, чтобы не оставлять следов на Ларисином лице, высек её ремнём за двойку, а мать стояла рядом и подбадривала. Тогда Лариса убежала из дома и не появлялась два дня, пришла только когда очень сильно проголодалась. К тому времени этот хахаль ушёл, но на его место явился новый. Тот единственный из всех делал вид, что относится к «падчерице» с должным уважением. Однажды ночью он вошёл к ней в комнату, отбросил одеяло, лёг на Ларису голый и пытался сунуть в неё свой член. Лариса завизжала, скинула его на пол и, схватив одежду, убежала в лес.

Там пробыла неделю: воровала продукты из машины, которую разгружали у магазина. Боялась возвращаться, плакала, жила в самодельной землянке, каждую минуту ожидая, что лес наполнится спасателями и полицией. Наконец решила вернуться, и оказалось, что никто её и не искал. Мать была пьяная и, кажется, даже не поняла, что случилось. Лариса сказала, как есть, мать плюнула в неё, возвращаясь к бутылке. В школе попало за прогулы, опять поставили вопрос об исключении. Лариса даже не пыталась звать мать к директору, ведь та всё равно не пошла бы. И опять как-то само собой утихло, только одноклассники лыбились в её сторону, называли «бомжихой». К такому Лариса, впрочем, давно привыкла. Не бьют – и то хорошо, остальное можно как-то пережить.

Подруг у неё, понятно, не было. Последние две перешли в компанию более успешных девчонок, ведь никто не хотел связываться с «чмошницей». Правда, оставалась одна девочка, переведённая не так давно на домашнее обучение, – Лиза. Три года она промучилась со своей коляской в обычной школе, где никому не нужен был ребёнок-инвалид, и за это время они вроде бы сблизились. Теперь Лариса иногда звонила ей, но Лиза чаще бросалась отговорками, не горя желанием общаться.

Тяжко осознавать, что абсолютно всем вокруг ты в тягость. Дом – тюрьма. Школа – пыточный кабинет. Лариса мечтала, чтобы всё побыстрее закончилось. Остался год. Может, учителя дотянут её, может, удастся сдать ЕГЭ, получить аттестат. Может. Может. Куда двигаться потом, Лариса не представляла. Она бы с удовольствием осталась жить в лесу в настоящем одиночестве, не опасном – не в том, что среди людей, которым плевать.

Вернувшись в комнату, проверила, заряжен ли телефон, положила вещи в рюкзак, оделась и вышла из дома. Захлопнула входную дверь, пересекла двор, закрыла калитку своим ключом.

Утро встретило её облаками, свежим северным ветерком, запахом зелени. Было так хорошо, что Лариса начала улыбаться. Смотрела на солнце, прячущееся за кронами придорожных деревьев, жмурилась, шла, не глядя под ноги, словно намереваясь взлететь. Идя всё дальше и дальше, попала в тень, но та не несла угрозы, а будто нашёптывала что-то приятное, хотя и неразборчивое.

Вынув телефон, Лариса убедилась, что никто не звонил, и бросила Лизе смс: «Что делаешь? Как дела?» На ответ привычно не надеялась, однако через несколько минут та написала: «Вроде ничего. Хочешь в гости?» Лариса не то что бы хотела, но решила: «Почему бы не убить время?»

Ответив на смс подруги «Уже иду», на перекрёстке она повернула направо, а не налево как обычно, и зашагала вниз по Флотской улице. Идти надо было до самого конца – дома 22.

Из окна соседней пятиэтажки, двор которой Лариса пересекла по диагонали, на неё смотрела странная собака, похожая на пенсионерку. Этот взгляд сулил смерть. А вот и дом Лизы. В подъезде было темно и привычно пахло кровью, которую давным-давно пролили в большом количестве и с той поры безуспешно замывали.

Лариса поднялась на второй этаж, увидела, что дверь Лизы приоткрыта, вошла на цыпочках. Едва переступив порог квартиры, она ощутила резкую перемену окружающего, словно кто-то переключил саму жизнь с одного режима на другой.

Лариса притворила дверь. В сумрачной прихожей толком ничего не было видно.

– Эй…

Оказалось, что Лиза сидит в своей коляске прямо напротив неё.

– Ой, напугала! Привет.

– Привет. Ты так быстро пришла. Гуляла?

– Я как раз в лес отправилась.

– Круто. Ты можешь, – выдохнула Лиза, – а я вот целыми днями дома торчу. Достало.

Лариса всегда испытывала перед ней эту неловкость: за то, что может ходить, бегать, делать привычные вещи. Она замерла, подбирая ответ. Ощущение иного стало сильнее, оно было похоже на сон, где ты совершенно уверен, что бодрствуешь Разве в таких снах странности не воспринимаются нормально? Лариса вздохнула, подумав: «Не надо было приходить». Если долго жить в одиночестве, в итоге находишь в этом удовольствие, и даже обычные разговоры могут превратиться в нечто неприятное.

– Ты не говорила… – начала Лариса неожиданно для себя, – ты… почему ушла из школы? То есть, по болезни, да?

– По болезни, – кивнула Лиза, оставаясь в тени. – Мне уже недолго осталось. Вот, отучилась год на домашнем, а осенью уже не буду заниматься.

– Почему?

– Умру.

– Да?

– Точно. Зажги лампу.

Лариса потянулась к выключателю, надавила на кнопку. Тусклый жёлтый свет разогнал сумрак, и она увидела Лизу: в кресле сидел скелет, одетый в джинсы и толстовку. Жидкие волосы собраны в хвост, руки, тонкие как ветки, обтянутые пергаментом, лежат на подлокотниках. Больше всего поражали глаза с желтоватыми склерами, страшные, словно у мертвеца, и Лариса подумала: «Вдруг Лиза и правда мёртвая: заманила её к себе, чтобы убить и выпить кровь». Может, так теперь девочка и живёт, питаясь чужими жизнями и кое-как продлевая свою. Впрочем, голос Лизы был вполне уверенный и сильный, ничем не отличался от прежнего.

– Прикинь, если бы я появилась сейчас в школе! – она широко улыбнулась синюшными губами.