Круглова зарыдала в ответ.

— О черт, да ты еще и псих к тому же, — прошептала она сквозь слезы, даже не предполагая, что такой заумной речи Громила обязан Погодину, который ее придумал для одного из героев своего романа «Молчание».

А сам Погодин тем временем сидел, склонив голову, в кресле, которое располагалось недалеко от умывальника. Над ним стоял Николаев и хлопал ладонями по его щекам.

— Петр Алексеевич! Погодин! Очнись же, наконец!

Погодин слегка приоткрыл левый глаз, размышляя, же приходить в себя, или же ещё посидеть без памяти. можно ли уже приходить в себя или же еще посидеть без памяти.

— Что вам надо? — набравшись смелости, закричал он. — Убивайте меня, раз не верите, что я на вашей стороне!

— Тихо-тихо, — успокоил его Николаев. — Это была проверка на вшивость.

Погодин открыл правый глаз и злобно, с недоверием, посмотрел на Павла Петровича.

— Чего это было? — переспросил он.

Николаев отступил от Погодина на шаг назад и сел перед ним на пол.

— Прости, Погодин, я больше не могу рисковать… Я кое-что задумал серьезное и, если я в чем-то просчитаюсь, мне это не простят… Сделают: хоп! И будете вы собирать мои мозги с потолка и стен.

— Но я-то здесь причем? — удивился Петр Алексеевич.

Николаев поднялся на колени и стал объяснять:

— Погодин! Фишка вот в чем кроется…

Глаза у него разгорелись, как у изобретателя, который придумал что-то очень крутое и впервые пытается об этом рассказать.

— Ты внимательно послушай меня. Дело очень тонкое, и я не сразу смогу тебе объяснить, как я до этого умозаключения дошел. Скажем так, направил меня в это русло один очень странный человек, которого я увидел в кабинете главврача, и который мне заявил, что он меня очень хорошо знает…

Погодин нетерпеливо заерзал в кресле.

— Павел Петрович, не ходите вокруг да около! — попросил он. — Давайте ближе к делу!

— Согласись, что вокруг нас здорово поменялась реальность, — произнес Николаев. — И мы многие новые вещи стали воспринимать так, как и надо, как будто так было всегда.

— Я не очень понимаю… — заныл Петр Алексеевич.

— В том то и дело, что это нелегко понять, но я более чем уверен, что двигаюсь в правильном направлении. Что вот-вот схвачу истину за глотку.

Погодин несчастным взглядом посмотрел на Николаева.

— Павел Петрович, сжальтесь надо мной. Будьте более кратким.

— Хорошо, — не сдавался Павел Петрович, — пойду с другого конца. Я все время думал, что очень хорошо знаю Хмельницкого, помню его, чуть ли не с самого начала своей работы в этой больнице. Но как только он в последний раз каким-то непонятным образом начал сжимать мои мозги, я в какие-то доли секунд успел ощутить, что он совершенно незнакомый мне человек, что я вообще не знаю, кто он и откуда…

— М-да, — пробормотал Погодин, который почти ничего не понял.

— Вот, брат, такие дела, — закончил свою тугую мысль Павел Петрович.

Погодин был не из тех, кто сразу сдавался. Он почесал правый висок, пытаясь понять, что же этим хотел объяснить ему Николаев.

— Вы хотите сказать, что я мог быть и не я? — осторожно спросил он. — Кто-то типа превратился в меня?

— Не совсем так. Здесь все намного сложнее, — сразу же оживился Николаев.

Он поднялся на ноги и стал ходить по разгромленной ординаторской взад — вперед.

— К примеру, мы с тобой знакомы всего несколько часов, но сами думаем, что мы знакомы чуть ли не с детства, и знаем друг про друга все.

— Бред какой-то! — воскликнул Петр Алексеевич. — Зачем это кому-то нужно? Где логика? Хотя постойте! Получается, что нас массово дурят, психически перенастраивают, что ли?

Николаев повернулся лицом к Погодину и закивал в знак одобрения.

— Если это как-то по-простому объяснить, то получается так: они нам показывают дулю, а мы видим в их руках апельсин. Что-то типа этого. Передо мной стоит какая-то обезьяна, а я думаю, что это ты.

Возмутившийся завхоз тут же вскочил с кресла.

— Ну-ну! — закричал он. — Это плохой пример!

Павел Петрович в ответ постучал двумя пальцами по голове.

— У нас в голове каша: реальные вещи перемешались с нереальными, — объяснил он. — Короче, бардак!

— Значит надо все разложить по полочкам.

Николаев, не согласившись с Погодиным, замотал головой.

— Не получится! Мы быстрее свихнемся.

— Что же нам тогда делать? — растерялся Петр Алексеевич.

— Уничтожать видимого врага, — заявил Павел Петрович.

Боль! Боль! Боль! Все, что он чувствовал, это пожирающую его разум боль. «Зверь» стал заложником жестокой ситуации. Он сидел в узком коридоре восьмого подземного этажа возле прохода в темное помещение и никак не мог освободиться от торчащего из стены металлического штыря, который изуродовал его голову и вынес часть челюсти. Ему было мучительно больно, и он душевно страдал из-за своего безвыходного положения. Из глаз его вытекали крупные слезы и бежали по щекам.

Вся голова «Зверя» покрылась слизью, сверху на самой макушке бурлила желтой пеной большая рана. Он шмыгнул носом и сложил слабые ручки в замочек на груди. Лицо его стало серьезным и сосредоточенным.

«Зверь» закрыл глаза и что-то с что-то сосредоточенно зашептал. Слова, которые он произносил, вряд ли кто-нибудь из людей смог бы разобрать. В них было много шипящих звуков.

Новая волна боли накатила на него. «Зверь» слегка приоткрыв глазки, сморщился от этой боли, но шептать не прекратил…

Круглова сидела в углу «душевой» и прижимала рукой коленку. Между пальцами сочилась кровь. Руки и плечи ее тряслись от холода и страха.

— Пошевеливайтесь! — заорал где-то за стеной Громила. — Некогда мне тут с вами возиться!

Резко открылись входные двери, и в «душевую» ворвались раздетые до нижнего белья, подгоняемые криками и «электрическими палками», сильно напуганные люди: цыганка, старуха, две молодые женщины не старше тридцати лет, старик, толстяк и очень худой и слабый мужчина. Сразу за ними одновременно протиснулись в проем дверей Громила и невысокого роста жилистый мужик.

— Скажите, что вы с нами будете делать?! — завопила цыганка — Резать, да?!

Тут же раскрыл свою пасть жилистый мужик.

— Заткнись, пугало! — заревел он. — А то сейчас как трахну вот этим по башке, вмиг заткнешься!

— Мужики, спокойно! — взвизгнул толстяк. — Что вам от нас надо?

— «Музики»… «спокойня», — передразнил его Громила. — Я зырю, что тебе было мало одного разряда. Сейчас еще добавлю.

— На колени, животные! — закричал жилистый мужик. — И стоим здесь, ждем, пока я шланг размотаю.

Все вошедшие сразу же опустились на колени. Все, кроме очень худого и слабого мужчины.

— Мирон, а где Тротил? — спросил Громила.

— Кажись, он за малым каким-то погнался, — ответил ему жилистый мужик.

И тут же раздались крики двенадцатилетнего подростка, совсем еще ребенка.

— Мне же больно, отпусти меня!

В душевую зашел Тротил — здоровый и накаченный до безумия мужик, левой рукой он держал за волосы подростка, который, склонив вперед голову, был вынужден тащиться за ним. Мальчишка практически не переставлял ноги и скользил по желтой плитке.

— Отпусти же! — завыл паренек.

— Отпусти ребенка, — стал просить худой мужчина, — отпусти Ваньку. Ему же больно.

Тротил остановился и кинул холодный взгляд на мужчину. Тот сразу же поднял руки вверх.

— Все хорошо! Все хорошо! — закричал он и опустился на колени. — Только мальца не бей, прошу тебя…

Тротил молча, смотря при этом в глаза худому мужчине, накрутил волосы Ваньки на руку и швырнул его вперед. Мальчишка упал на плитку и подбородком пробороздил ее.

Мирон в этот момент разматывал шланг. На его лице появилось ехидное выражение. Он неприятно улыбнулся, показав свои черные, изъеденные кариесом зубы. Нескольких верхних зубов у него вообще не было.