Следом вели выживших в битве и годовалом переходе слонов. Убранные позолоченными разноцветными попонами, гигантские животные трубили победу, задрав хоботы, и на утеху толпе, вставали на задние ноги по приказу пленных ванаров-погонщиков. А самый крупный из слонов даже сделал стойку на одной ноге, доведя публику до экстаза. Какое невиданное зрелище для зевак!

Но как же взметнулась в радостном вопле восхищения толпа, когда на белом скакуне из той породы, что объезжает вселенную быстрее звездного ветра, в расшитых бриллиантами пурпурных одеждах победителя, с гордо поднятой головой, в Самарканд въехал отец, отныне и навсегда – Непобедимый и Единовластный Султан Востока.

Одни рабы бросали золотую пыль и драгоценные камни под копыта его коня, другие – серебряные монеты в толпу. Возбужденные победой самаркандцы кричали до хрипоты, рискуя быть раздавленными в обезумевшей давке:

– Да будет Тимур Великий украшением Девяти Миров!

– Да будет вечностью его время под Луной!

– Да будет вся вселенная управляема Великим и Непобедимым Тимуром!

– Да будут по его желанию вращаться звезды!

– Да спустится Солнце с небосклона к подножию его трона, чтобы служить!

За обозом с награбленными золотыми сундуками ванары-рабы провели на цепях десяток захваченных после сражения в Видья-нагаре саблезубых яли со стянутыми железными намордниками пастями. Сами ванары использовали их как ездовых животных, но никто из наших солдат не рискнул сесть им на спину. Также никому не удалось отловить хотя бы одну макару – будучи земноводными, выжившие чудовища скрылись в реке.

В завершении парада настала очередь для показа самого основного трофея, подчеркивающего полную и безоговорочную победу над Кишкиндхой и Востоком в целом. Во взгроможденной на арбу клетке везли пленного принца Шана. Толпа улюлюкала и дивилась, показывая пальцами на полуподростка-полуобезьяну, равно невиданное зрелище в Самарканде, как и яли.

Шан же, закрыв глаза, сидел неподвижно, гордо выпрямив спину и, казалось, не обращал внимания на окружающее его безумство. Он скрестил ноги, положив черные ступни с длинными пальцами на бедра, а руки на колени, ладонями вверх, и соединил большой и указательный пальцы. Догадываюсь, чего ему стоила эта невозмутимость…

Тем же утром, за несколько километров от Самарканда, когда начались приготовления к триумфальному въезду, по приказу отца притащили клетку, которую Шан покинул вот уже более десяти месяцев, путешествуя с нами, как равный.

«Сына раджи – в клетку!» – обсуждению не подлежит.

Эту печальную новость я принес, вернувшись с переговоров с Тимуром:

– Я ничего не смог сделать… Он пообещал тебе достойное твоего происхождения содержание во дворце, но в Самарканд ты въедешь в клетке. Извини…

– Это не твоя вина, Джахангир. Ответственность за падение Кишкиндхи лежит целиком на совести махараджи. Отец полагал, что его политика ненасилия сделает мир совершенным и игнорировал то, что не все думают так, как он. Он ненавидел войну и не занимался армией… Его генералы были сильны в игре в фатту21, но не в стратегии и тактике сражений…

Баха хмуро почесал затылок:

– Шан, предлагаю немедленно спрятать тебя среди тюков, в которых женщины придворных вельмож перевозят одежду. Когда тебя найдут, будет поздно, мы уже войдем внутрь городских стен.

Сын раджи покачал головой:

– Нет, Баха ад-Дин. Я не хочу, чтобы из-за меня вас наказали, – он перевел взгляд черных глаз с Бахи на меня. – Спасибо, друзья…

И верно, проведя бок о бок в походе целый год, мы стали друзьями.

Столько всего произошло…

Мы заблудились в лабиринте из движущихся камней Гхеди, откуда искали выход всю ночь, следуя стертым знакам предыдущих путников, чьи кости хрустели под ногами. Мы чуть не утонули в горном ручье, провалившись сквозь гнилые доски подвесного моста, а Шан, уцепившись хвостом за веревки, помог нам выбраться… Отбивались от мертвецов-призраков в крепости Сиях, выстроенной из окаменевших воинов-пленников. Чуть не сорвались в пропасть, пробираясь по узкому заледеневшему карнизу, застигнутые бураном на перевале Индийских гор. На нас охотились огненные птицы алерионы, утащившие мою лошадь. А когда на ночевке у горного озера Баха ушел за водой и загляделся на русалку, то если бы не Шан, вовремя заметивший это, тварь утащила бы моего друга на дно… Мы пережили много приключений за этот год. Всего и не упомнишь…

А началось все через неделю после отправления из тлеющей столицы поверженной Кишкиндхи. Дело было так. Шан продолжал отказываться от еды. Он превратился в тень самого себя, тощий скелет, покрытый пучками шерсти. В знак траура он снял с себя все до единого украшения, а вместо предложенного королевского платья попросил у слуги простые полотняные штаны, какие носят простолюдины. Дни и ночи он недвижно сидел, сложив стопы на бедрах и опустив веки. «Помирать собрался…» – мрачно констатировал Баха.

Прогуливаясь в тот вечер по лагерю во время очередного привала, я увидел, как плененные рабы-ванары готовили в большом котле еду на костре. Я почувствовал резкий пряный запах специй и услышал разговор, ведь теперь я понимал их язык. Обезьянолюди ужасались, что мы, «млеччхи», как они нас пренебрежительно называли (что переводилось как «варвары»), настолько примитивные и дикие, что употребляем в пищу мясо священных животных. Я остановился как вкопанный.

– Мир вам и приятной трапезы! – обратился я к затихшим при моем появлении пленникам. – Каких именно животных вы считаете священными?

– Всех, у кого есть лицо, – удивленный моим знанием языка, ответил пожилой ванар с седой шерстью. – Ведь в каждого из них могла вселиться душа нашего предка!

Захремар, как ругнулся бы Баха! Я понял, в чем была истинная причина голодовки принца.

Немедля я распорядился разыскать среди пленных повара. Мне посчастливилось, и через полчаса ко мне привели упитанного ванара, который раньше стряпал для какого-то столичного вельможи. Я выкупил его с женой у солдата, захватившего их. Выдав деньги на покупку всего необходимого, я попросил повара приготовить самое лучшее кушанье, которое достойно принца. Вечером, заглянув через щель в кошме в шатер Шана, я убедился, что мой план сработал. Пленник начал есть.

Через два месяца после отбытия из Видья-нагары, Баха притащил незнакомое нам поле для игр: большую лакированную квадратную доску с лузами по углам, размеченную линиями и кругами. К ней прилагались по девять плоских круглых фишек, черных и белых, плюс одна красная, побольше.

Мне уже перевалило за тринадцать, а Баха вот-вот должен был отпраздновать пятнадцатилетие, а по традиции, в пятнадцать юноши Мавераннахра начинали обзаводиться семьей. Конечно, мужчины такого солидного возраста, как мы, в игры не играли. Но Баха утверждал, что ничего общего с игрушками для малолеток эта штука не имеет. Он возбужденно рассказывал, как вчера вечером опытные командиры, седобородые сотники и тысячники несколько часов кряду резались в эту неведомую нам игру ванаров, причем двое из них чуть не закололи друг друга в азарте.

С утра он выменял такую же у пленных.

– Смысл игры состоит в том, чтобы загнать фишки в лузы щелчками пальцев.

– А зачем красная фишка?

– Я забыл спросить, – признался Баха. – Но я знаю, кто нам расскажет!

Он вскочил, собрал доску и фишки и, прежде чем я успел среагировать, исчез в шатре пленного принца.

Баха поставил игровое поле перед клеткой и, не теряя времени, начал с главного:

– Привет, Шан! У нас девять черных и девять белых, к чему же еще одна красная?

Принц, приблизившись к решетке, тихо сказал:

– Это королева. Её забивают в конце… Игра называется фатта. Но тот, кто продал тебе её, забыл дать биту. Ту, которой бьют по фишкам.

Баха вскочил:

– Захремар его! Я мигом! Вот только найду проходимца и вернусь!

Он выскочил из шатра, оставив нас наедине. Я ожидал от сына раджи обычного «я убью тебя, сын смертоносца!» в свой адрес. Но этого не последовало.