Достал из кармана телефон и написал прощальное: «Я люблю тебя, как умею, малыш. Увидимся через несколько мгновений».

Я лгал.

Выбросив давно потухший окурок и, не поднимая больше глаз на твои окна, я создал проход и исчез с улицы Сан-Сульпис.

А может, малыш, нашу историю следует начать с рассказа о событиях, происшедших за шестьсот лет до дня расставания?

С рассказа о рассвете, когда раздающий счастье Аль Муштари взошел на небесах в созвездии Аль Тахура. Когда первые вспышки зари занялись на востоке, в год огненного дракона, в первый день третьей луны я появился на свет в прекраснейшей столице Мавераннахра1, в величественном Лазоревом Городе. Так называли Самарканд2 за красоту и цвет его голубых фасадов, что высились посреди фруктовых садов и шелковичных рощ в долине реки гончаров Зарафшан.

Не думаю, что я отличался от других младенцев. Разве что тем, что мать, подарив мне жизнь, потеряла свою. А отцом был непобедимый завоеватель, Покоритель Мира и Сотрясатель Вселенной, Султан Востока Амир Тимур, прозванный недоброжелателями Железным Хромцем, Тимур Лэнгом или Тамерланом3.

Когда мне исполнилось шесть, мою любимую няньку выдали замуж за ремесленника, навсегда отлучив от меня и двора. Горе мое не знало границ! Не только потому, что добрая женщина с самого рождения заменила мне мать. Это печальное событие означало, что мое беззаботное детство с его капризами закончилось. Взамен отец приставил ко мне двух наставников.

Первым стал старый персидский маг по имени Отшельник Рам, носящий прозвище Сушравас, что в переводе с ведийского означало «Благослав». Он гордился своей родословной, которую, как и все персы, знал вплоть до стародавних времен: «Я – сын Ростама, внук Шарвина Парима из рода Баванд в тринадцатом колене, восходящем к Кай-Каусу, сыну Кобада, брату сасанидского царя Ануширвана Справедливого, внучатому племяннику самого Йойшта из туранского рода Фрияны, что когда-то одолел злого колдуна Ахтью у реки Рангхи!»

Отшельник Рам, потомственный жрец и огнепоклонник, требовал к себе обращения не иначе как «мобедан-мобед Рам Камдин Шахрияр». Однако при дворе его пренебрежительно называли «аль-Маджуси», что означало просто «персидский маг». Или иногда, «ат Табари», то есть пришедший из местности Табаристан, равнинной страны дэвов на севере Ирана, откуда Аль Маджуси был родом. Я же окрестил его ходжа Камдин, за его сходство с ходжой Насреддином, популярным персонажем базарных анекдотов, которые я обожал слушать на рыночной площади Самарканда. Как и ходжа Насреддин, Аль Маджуси выигрывал в любом диспуте. Даже, споря с отцом, он не боялся брать верх над Всемогущим Амиром и выходил сухим из воды в любой невероятной ситуации, оставляя за собой последнее слово.

Я любил его, что, однако, не мешало мне ненавидеть преподаваемые им дисциплины. Особенно алгебру по учебникам Аль-Хорезми. И занудное зубрение древних магических трактатов из толстенного сборника заклинаний «Книга часов» для инвокации световых существ восточного мудреца Сухраварди и обширных ключей к нему. Не менее скучны были и потертые трактаты по Науке Весов и алхимия Джабира ибн Хайана. Все это ни в какое сравнение не шло с удовольствием мчаться на низкорослой лошади степной породы вдоль акведуков и садов, улюлюкая и распугивая крестьян. Или украдкой сбегать из дворца на базар и глазеть на театр теней, привезенный китайцами. Я мог, часами разинув рот, слушать бесконечные, как послеобеденная жара, повествования белобородого сказителя о путешествиях морехода Синди-бад аль-Бахри и истории о сыне портного из Багдада Ала ад-Дине. Старик-сказитель с белой как снег бородой обладал невероятной способностью обходиться без слов и рассказывать правдивые истории так, что они звучали прямо в голове, минуя уши!

Я был непутевым учеником и только того и ждал, чтобы наставник отвернулся, чтобы улизнуть играть. Бедняга тратил немало сил, чтобы заставить меня слушаться. Даже угрозы пожаловаться отцу не могли принудить меня усидеть на месте хоть полчаса. Пожалуй, единственные занятия, которые вызывали у меня живой интерес – это рассказы аль-Маджуси про далекие страны. Затаив дыхание, я разглядывал полные невероятных изображений и описаний далеких земель труды того же аль-Хорезми, поеденную жучками книгу по географии «Китаб футух аль-булдан», Книгу Завоеваний Стран о героических полководцах прошлого поэта и историка ал Балазури или «Китаб ахбар ат-тивал», Книгу Долгих Известий перса ад-Динавари.

Но самыми моими любимыми были истории о диковинных городах и путешествиях, открытых великим воздухоплавателем Ибн Баттутой. Он был первый, кто достиг сказочных островов Дивехи Раджже на стареньком ковре-самолете и убедился, что они есть не что иное, как спины спящих в горячем бирюзовом океане гигантских рыб!

Я никогда не мечтал командовать армией из тысячи слонов и поливать неприятеля жидким огнём из боевых башен, установленных на спинах животных, выступая под штандартами отца. Да и слонов, по правде сказать, не было в самаркандском зверинце, я видел их на картинках. Не грезил я спасать прекрасных принцесс от смертоносных чудовищ, покорять племена дикарей или, выигрывая кровавые сражения, раздвигать границы Мавераннахра и облагать данью жителей далеких земель. Во сне я, подобно моему герою Ибн Баттуте, составлял карты неизведанных краев за далекими морями и неведомыми горами, пролетая на собственном ковре-самолете над незнакомыми городами и дорогами. Я думал, что буду первым, кто достигнет края земли! Потому что, как уверял меня учитель, земля наша плоская, как лепешка.

Ходжа Камдин был высок, крепок и хорошо сложен, обладал белоснежно седыми длинными волосами и бородой. На широком, темно-оливковом лице гордо выдавался тонкий орлиный нос. Одевался аль-Маджуси достаточно небрежно, что не соответствовало его высокому положению при дворе Тимура. «Одет, как раб!» – шипели злые языки у него за спиной. Под белой мантией, поверх широких брюк, он носил простую серую блузу из хлопка с длинными рукавами, которая спускалась почти до колен и была подпоясана широким кушаком вокруг талии. С головы он не снимал высокой войлочной шапки, напоминающей шлем с кусками материи по бокам – ими наставник прикрывал рот во время разговоров, чтобы дыханием не затушить ненароком огонь какого-нибудь пламени, считающегося священным, и не накликать на себя, таким образом, гнев богов. По причине этого же суеверного страха он презирал и спадающие складками платья самаркандской знати – ведь нечаянная магия от соприкосновения одежды с заколдованными и магическими предметами, уверял он, спровоцирует непредвиденные изменения во Вселенной.

Всё свободное время он проводил за чтением, словно боялся, что какая-то мудрость ускользнёт от него. А я, так как магические книги и папирусы аль-Маджуси мне не открывались, видел только пустые пожелтевшие листы пергамента, рассматривая картинки.

Однажды мне на глаза попалась одна видавшая виды книга: обложка отсутствовала, переплет – обуглен, к тому же я не нашел у нее ни начала, ни конца. К магии она не имела никакого отношения. Её страницы заполняли странные буквы-загогулины, значения которых я не понимал. И самое загадочное – все старательно прорисованные на цветных иллюстрациях персонажи были одетыми в человеческую одежду длиннохвостыми обезьянами. Но о чем она рассказывала, и почему старый маг хранил ее, бережно обернув шелком, я не знал.

– Учитель Шахрияр! – спросил я. – Что особенного в этой книге? Почему вы уготовили ей столь почетное место и обернули в шелка? Она же – только часть чего-то?

Он отложил чтение и, сощурившись (подступающая слепота заставляла его щурить глубоко посаженные серебристо-серые глаза) на меня, вздохнул:

– Ничего особенного в ней нет. Это – сказки. Несколько лет назад я нашел ее среди книг захваченной библиотеки, когда разбирал трофеи, доставленные армией Великого Амира Тимура, твоего отца, да продлит небо его дни!