Леголас часто моргает, силясь избавиться от липких, цепких и жадных объятий страшного видения — не сна, но сновидения, прокравшегося тайком в явь. Он закрывает глаза и глубоко вздыхает. Из гнилой, серебряно-звёздной и бесконечно туманной мглы своего же разума на него взирает обезображенный труп.

Леголас тянет пальцы, в причудливой смеси растерянности и обречённости; касается скользкой и холодной кожи, тёмных от крови волос, и рваного кольца пустых глазниц. Он бредит: с режущей чёткостью узнав в призраке то, чем он мог бы стать, Леголас не чувствует страха, задыхаясь в солёном привкусе безнадёжности. Он повержен, он сдаётся, он мечтает лишь о том, чтобы отец хоть раз явился и спас его. Но этого, разумеется, не произойдет.

— Похоже, мы тут с тобой надолго, — хрипло шепчет он, измождённо улыбаясь своему гниющему трупу, в молчании сидящему напротив.

Леголас устал. Усталость чудна: вышитая гневом и пеплом, она ложится на плечи легким плащом, принося столь желанное тихое спокойство. Он устал ждать и до смерти устал от собственной вечной болезни, буйно цветущей бутонами зависимости и жажды чужих слов, взглядов, прикосновений.

Ему тошно; он, чудится, наконец догорел. Леголас облизывает искусанные губы и закрывает глаза, надеясь заснуть. Король, безусловно, стоит того, чтобы умереть за него, но не отец, нет.

В дверь стучат уже десять минут к ряду, когда он просыпается, мучимый тупой головной болью. Леголас закатывает глаза, предельно ясно осознавая, кто это — чувствует.

— Убирайтесь вон! — почти кричит он. Сил нет, ничего нет, он не чувствует себя способным продолжать их бесконечную, тошнотворную игру.

— О, это было неожиданно, — с тенью интереса отмечает отец, разумеется, входя в комнату. — Я уж думал, что ты всё же умер, или, упаси Валар, заснул. Не расскажешь, почему ты на полу и что здесь произошло?

Леголас ощущает себя мерзостно жалким, как, однако, всегда бывало под этим отцовским взором — насмешливо-пустым. Всё становится во сто крат хуже, когда отец вдруг опускается пред ним на колени, заглядывая в лицо. Они смотрят друг другу в глаза, и, пожалуй, именно так выглядит ложь в живом своём воплощении.

— Ох, — прищурившись, отмечает король. Леголас морщит нос и отводит взор, силясь собраться с мыслями, склизкими и разбегающимися после сна, и разобраться в том, что именно ощущает в это мгновение. — Знаешь ли, есть и более простые способы сказать, что убранство комнат тебе наскучило, и вовсе не обязательно всё при этом крушить… Впрочем, забудь, мне так даже больше нравится.

— Прекратите, — сухо произносит Леголас, с трудом подавляя неуместный порыв зевнуть. Ему определенно не нравится то, что он испытывает: нечто среднее между раздражением и облегчением, сбивающим с толку и возвращающим его сразу на две сотни шагов назад. — У вас плохо удаётся шутить. Говорите, что хотели, если уж не собираетесь уходить.

— Разве ты хочешь, чтобы я ушел? — отец вскидывает брови. Леголас ощущает острый приступ тошноты. Эру, как же ему мерзко от всего этого. — Зачем тогда звал?

— Я не звал вас, — Леголас фыркает и вздрагивает, когда отец вдруг касается его руки. Они глядят друг на друга с чем-то столь неуместным, как смятение. Леголас гадает, что за игру они ведут на этот раз и должен ли он делать вид, что всё хорошо. Отец смотрит на него как на фарфоровую статуэтку, покрывшуюся трещинами, и оттого становится ещё хуже — Леголас начинает себя ею чувствовать.

— Вот как, — задумчиво произносит он, первым отрывая взор, но лишь для того, чтобы окинуть сына с макушки до пяток оценивающим, пристальным взглядом. И неожиданно, осторожно обхватив за плечи, поднимает Леголаса на руки, лишь ухмыльнувшись уголком губ на замешательство, скользнувшее по лицу сына.

Омерзительно. Они растеряны — оба. Подобного не приключилось прежде, и в ужасной беспомощности и разрушенности никто из них не знает, что следует делать. Леголас помнит и знает, что помнит и отец, что до опасной грани им случалось и раньше доходить, но впервые — переступить за неё. Обескураживающе.

— Ваше Величество? — отчего-то севшим голосом зовёт его Леголас, разрываясь меж яростью, страхом и смущением.

— Ваше Высочество, — насмешливо, так насмешливо, но оттого едва ли менее искажённо-притворно усмехнувшись, кивает ему отец. — Мне показалось, что на полу чересчур много осколков, а вид твоей крови мне уже успел наскучить, не обессудь.

С бережностью, которой Леголас едва ли мог ожидать, отец опускает его на постель, вновь окидывает придирчивым взглядом и зачем-то закутывает в одеяло. Леголас склоняет голову набок, напряжённо ожидая того, что будет дальше. Он не узнаёт своего короля и не может разгадать мотивов причудливых его действий; фальшь громко звенит между ними, и Леголас знает, что долго это продолжаться не сможет.

— Чего вы пытаетесь добиться? — отстраненно спрашивает он, глядя на отца, севшего напротив. За правым плечом родителя маячит блеклый, полупрозрачный труп.

Отец в молчании взирает на него, и Леголас кожей ощущает, как нечто незримо меняется. Тёплая усмешка с уст короля бесследно исчезает, а взгляд покидает то мерзкое и тёплое, что заставляло Леголаса чувствовать себя пресловутым и изрядно побитым фарфором.

— И что же я должен сказать? — отец, впервые на его памяти, выглядит растерянным, пусть голос его твёрд и лишён всяких красок. Леголас без труда видит нечто в самих его чертах, повороте головы, тени в глазах, быть может, что раскрывает ему — всё. — Что ты хочешь, чтобы я сказал?

Леголас слабо улыбается. Это уже больше похоже на его отца. «Делай то, что должен; будет то, что будет», — вспоминается отчего-то ему.

— Солгите мне, пожалуйста, — просит он с той постыдной, непозволительной слабостью, которую никогда и никто другой не увидит. Только лишь сейчас он понимает, что совсем немного рад видеть отца — дышать спокойнее. Ему любопытно — дурная, старая привычка, что, не погубив его теперь, непременно сведёт в могилу в скором слепяще-белом будущем.

— Не в моих силах было предвидеть подобный исход, и знай я, что всё обернётся таким образом, сделал бы всё, чтобы предотвратить это. У меня были серьёзные причины на это, и, будь выбор, я никогда не рискнул бы твоей жизнью, — чётко, с расстановкой произносит отец, глядя ему прямо в глаза.

Леголас кивает, тяжело сглатывая. Он, разумеется, может с этим справиться.

— Я бы хотел, чтобы это было сном, — потеряно говорит он, с мольбой взирая на отца. — Могу ли я проснуться прямо сейчас?

— Мне искренне жаль, — тихо отвечает вдруг он, и Леголас вскидывается, глядя на отца с изумлением. Неужто обезумел? Они не извиняются, никогда не извинялись: они улыбаются, он уходит, король ждёт, и более никто о случившимся ни словом, ни жестом не вспоминает. Так было всегда; будь так и сейчас, Леголасу было бы чуть легче, ведь это означало бы, что ничего и в самом деле значимого не случилось. Он мог бы попытаться поверить, что всё будет в порядке. — Я не стану просить прощения, поскольку тебе определенно не стоит давать его мне, но я хочу, чтобы ты знал, что мне жаль. Ты дорог мне, мой сын, и я сделаю всё ради того, чтобы защитить тебя.

— Можете ли вы защитить меня от себя самого? — спрашивает Леголас со злым ехидством, презрительно сужая глаза. — Можете ли вы отпустить меня, покончить со всем этим и сдаться? Вы эгоист, милорд, а я знаю, что случается, когда вам становится скучно.

— Я не готов лишиться лучшего, что имею, — отец улыбается одними уголками губ, будто считая, что улыбкой способен успокоить его. Леголас знает, что они оба немного изменились. Он не уверен, насколько этой перемены хватит, не уверен, сколько сможет продержаться в следующий раз, и впервые за тысячелетия ему страшно. — Я люблю тебя, и, как узнал, ужасно боюсь потерять. Эгоисты так ведь и поступают, верно? Сохраняют самое лучшее для самих себя.

— Вы говорите это чрезмерно часто, из-за чего ваши слова скоро теряют значимость, — Леголас едва не шипит, и ищет, ищет, ищет. С голодной жадностью он вглядывается в отцовское лицо, тянется к нему, сам того не замечая, отчаянно пытаясь найти следы лжи, притворства, обмана. Он прикусывает губу, жмурится: ему больно оттого, что он так ничего и не находит. И это, пожалуй, хуже всего.