— Я люблю вас, — с досадой признаётся Леголас, стараясь не смотреть на отца. — И я нуждаюсь в вас. Но как только я буду готов, я уйду, и если вы любите меня, то более никогда не будете пытаться меня вернуть.

Король кротко улыбается — до боли искренне. В его глазах — чернота, скорбь и сгнившая, мхом заросшая ярость. И нечто, напоминающее любовь — неказистую, уродливую, неправильную. Одержимость, может быть. Король убьёт их обоих; отец убьёт всех ради него — Леголас взрослел с осознанием того, что важен и необходим. Любим иль ненавистен, но непременно — первостепенен.

Отец так любит его.

Леголас чувствует себя отвратительно хрупким, точно чашка из дорогого, старинного фарфора, что по злой случайности выпала из неловких и дрожащих старческих ладоней, вдребезги разбиваясь о мрамор, поддёрнутый зеленью старины. Вес прожитых лет вдруг наваливается на него, ломая плечи и заставляя голову в усталой покорности склонить: их мир слишком стар, король его повидал слишком многое, а сам он живёт слишком мало, чтобы в мастерстве освоить искусство слепоты.

Но, к несчастью, ему никогда не стать старым. Порой Леголас думает, что то, что не может умереть, не может и жить. То, что не может жить — не может измениться, не может научиться, не может… Ему было любопытно, какова смерть.

Он не помнит, когда бессмертие стало грузом, а после обратилось проклятием; не помнит, когда собственная природа стала ему ненавистна до одури, но в нём по-прежнему живо воспоминание о том, как однажды, в рассеянии, он подумал, что, будто бы, крошечное создание, умирающее в траве, знает больше него. Вечность рано или поздно наскучит; что есть случившееся как не результат скуки, сведшей их обоих с ума?

Отец разбивает его, а затем собирает заново. В полной тишине. Одним лишь взглядом пришивая душу к сердцу, да мимолетным прикосновением к запястью выдирая с корнями мёртвую гниль, разросшуюся из солнечного сплетения до кончиков пальцев, и запуская механическое мерное тиканье-биение сердца.

Леголас глубоко вздыхает и кривит губы, пронзённый вспышкой тоски, пепельным привкусом схожей со скорбью. Как дышать он вдруг забывает: отец, осторожно потянувшись, целует его в лоб, а мгновением позже, с опаской положив руку на плечо, обнимает.

«Против воли никого нельзя спасти». Леголас закрывает глаза, слепо доверяя и доверяясь отцу, как и тысячи раз прежде. Он никогда ни о чём не жалел, и отчего-то верит, что не станет и теперь.

— Я хочу отречься. Вы позволите? — шепчет Леголас отцу в волосы, чувствуя, как слёзы обжигают щёки. Он сдался уже давным-давно, но лишь теперь примиряется с поражением. Его отец живой, тёплый, и его сердце бьётся громко, размеренно и отчетливо, а ещё он пахнет костром, снегом и хвоей. Леголас по-прежнему теряет в нём самого себя.

— Нет, — с деланным раздражением произносит отец, похоже, даже не думая отпускать его.

— Хорошо, — Леголас обессиленно улыбается, и, прикрыв глаза в приливе усталости, рассеянно повторяет: — Хорошо…

Он бредёт по кривой границе между дрёмой и глубоким сном болезни — с кошмарами, которые забудутся по пробуждению, холодным потом и сорванным голосом, отчаянно цепляясь за что-то светлое и тёплое, что никак не может разглядеть.

Словно издалека он слышит приглушённый голос, который, как и всегда, меняет правила его снов, даруя умиротворённое забытье:

— Можешь не верить, но потерять тебя было несколько… болезненно, Леголас, — бесцветным, сухим голосом произносит вдруг отец, по едва слышному поскрипыванию, кажется, останавливаясь у самой двери. — Как твой король, я прошу тебя более не совершать подобных глупостей.

Дверь тихо закрывается за ним, уходящим в темноту с призрачным трупом за правым плечом.

***

Разумеется, на следующее же утро Леголас сбегает из дворца, разбив окно и спустившись, цепляясь за выступы в стене, более не пытаясь отпереть дверь, которая, впрочем, уже заперта не была.

Он идёт, куда глаза глядят, отчего-то твердо уверенный в том, что искать, ровно как и останавливать, его не будут. Лес расступается перед ним, тянется, зовёт и дышит им. Леголас улыбается. Он чувствует себя если уж не счастливым, то спокойным: он наконец слышит свои мысли, слышит дыхание и стук сердца, всё ещё живого. Он вспоминает, почему любит жить.

Каркают вороны, одинокий вой шального ветра поёт призраками голосов, а под поступью скрипит снег, что шёл всю прошлую ночь напролёт; скрипит, потому что Леголасу этого хочется — ему нравится ощущать, видеть доказательства того, что он существует.

Леголас раскидывает руки в стороны, задирает голову к небу и смеётся. Мороз щиплет кожу, ледяной ветер треплет волосы, но он не чувствует холода, едва не сходя с ума от мириада ощущений, раздирающих на части. Он жив.

Он бежит. Лес шелестит с родительскою нежностью, хохочет скрипом ветвей, обнимает древесными тенями и перьями птичьими, поёт ему ветром, солнцем и снегом, сторицей возвращая золочёную закатами, обласканную высокими травами и пьяную родниковой водой любовь.

Стоит зима, но кругом нет смерти, и Леголас знает, что готов за эту любовь отдать всё, что имел, отдать самого себя: он любит Лес, он живет им, он, быть может, никогда уж не сумеет надышаться им. Он любит, он любим — правильной, чистой и простой любовью. Золотыми голосами в бездонной тьме, в тишине — он, может быть, живёт ради Леса, спасшего, вернувшего, не покинувшего.

Ему хочется кричать, плакать и смеяться разом — таково его счастье, одинокое, но никогда — тихое. Леголас чувствует себя любимым.

— Спасибо, — шепчет он, тем шепотом, что извечно громче крика звучит, зная, что будет услышан. Его слушают, его слышат, его защитят.

Лес танцует с ним, смеётся с ним, тоскует с ним, и ведёт его, как сердце стуча. Леголас любит, любит, любит.

Его разум чист. Леголас знает — это не навсегда. Всё не «хорошо», а он не «в порядке»; не сейчас, и едва ли будет в скором времени. Однако он счастлив в это одинокое, вышитое белоснежной любовью первоцветов и серебром речных вод, мгновение. Он ведь живёт прямо сейчас, а вовсе не когда-нибудь после — в чужих пыльных воспоминаниях или собственном грозовом будущем. Он живёт.

Леголас знает, куда Лес ведёт его. Он становится на колени, но не склоняет головы; он смотрит и вспоминает, пытаясь найти в себе то мечущееся светлячком чувство, что редко когда мог понять. Леголас глядит на могильный камень, силясь вообразить, кем был бы, сложись всё иначе.

Он пытается найти в себе вину за то, что любит землю, навеки ставшую последним приютом его матушки больше, чем её саму, но остаётся ни с чем, не отыскав, однако, и разочарования.

— Спасибо за то, что подарила мне жизнь, — просто говорит Леголас, чуть хмурясь. Мысли несутся быстроногими ланями, обгоняя одна другую, а он, наконец, вздыхает полной грудью, не ощущая боли. — Надеюсь, ты будешь не против, если я продолжу жить её так, как считаю нужным сам.

Леголас не слишком-то понимает, зачем сказал это, но почему-то ему кажется, что это было важно. Он думает, что ненавидеть или любить мертвых нет смысла, но тут же понимает, что сам едва ли сможет этому правилу следовать. С колен он всё-таки поднимается, отряхивает штаны от снега и собирается было уйти, как замирает, остановленный зовом:

— Так и знала, что встречу тебя здесь.

Тетушка приветливо машет ему, и Леголас в лёгком удивлении вздёргивает брови, обнаружив её сидящей на одной из нижних веток старого раскидистого ясеня.

— Рад видеть вас в добром здравии, миледи, — он улыбается, мимоходом изумляясь и тому, насколько легко выходит у него эта, почти искренне-радостная улыбка.

— Присоединишься ко мне? — задорно вопрошает Эйлинель, хлопая по месту рядом с собой. — Я чай захватила, и если будешь хорошо себя вести — дам пряник.

Леголас вновь улыбается ей, но с сомнением качает головой.

— Боюсь, в этот раз не выйдет. Когда король обнаружит, что я вновь самым бесстыдным образом сбежал, то наверняка отправит всё войско на поиски, а на них у вас чая не хватит.