— Значит, никогда не узнает, — хмыкает Трандуил, подходя к письменному столу, и начинает перебирать бумаги, больше из желания занять чем-то руки, нежели пытаясь и в самом деле разобраться в написанном. — С Леголасом и правда всё хорошо? — вопрошает он, изо всех сил силясь придать голосу как можно более рассеянный тон. Он растерян: запутанный до безнадежности и потерянный в собственных мыслях и домыслах, Трандуил едва ли с уверенностью может речь вести о чём бы то ни было, касающегося его сына. Как, быть может, и всегда, когда дело доходит до Леголаса.

Он по привычке цепляется за далёкое тиканье часов, как и прежде находя в этом звуке странное успокоение: когда-то его жена заводила их каждый день — без какой-либо причины, ей нравилось слышать их тиканье и только. Её смерть не стала сюрпризом; признаться, где-то в глубине души он чувствовал, что к этому всё и стремится. Трандуил не плакал — не пристало королям слёзы лить; разве что чуть-чуть на следующий день, когда в самый разгар поминок часы вдруг остановились. Помнится, он тогда выронил кубок с дрянным вином, отчётливо отдающим кровью, и вынужден был на некоторое время скрыться в чулане, где его никто бы не увидел.

Трандуил заводит часы каждый день — о, в замке часов далеко уже за сотню, но этим он живёт. Будет ли заводить часы Леголас, если и он умрет?

— Будет когда-нибудь, — туманно отвечает Келеборн, не глядя ему в глаза. — Когда тебя рядом не будет. Я ведь уже говорил, что во всём виноват ты?

— Не меньше тысячи раз, — кривая усмешка искажает губы; у Трандуила в разуме роится обозлённым пчелиным роем тысяча вопросов и, пожалуй, ни на один из них он не хочет знать ответа. — Не я столкнул его с башни.

— Но я голову готов дать на отсечение, что именно из-за тебя Леголас сделал то, что сделал, — Келеборн поджимает губы, смотрит хмуро и тяжело. — Я готов был убить тебя в тот день.

Трандуил не понимает, отчего. Келеборн — никто, они не семья, они даже не… Келеборн едва ли знает его сына; Келеборну, пожалуй, должно быть плевать, но отчего-то это не так, и Трандуил не видит причин для этого. Кто дал ему право судить, и почему, Эру ради, Трандуил должен его слушать, почему он слушает?

— Но не убил, — отрезает Трандуил, с причудливой мстительностью разрывая пополам пергамент. — Давно собирался спросить: почему?

Ему вспоминается то мгновение, когда они стояли друг напротив друга: взор Келеборна был темен, а сам Трандуил, в диковинной безучастности ко всему свету, тогда его безнадёжно сковавшей, не произнёс ни слова. Келеборн вынул из ножен меч; он остался неподвижен, а лекари, меж тем, за одной стеной, их отделявшей, суетились над его едва дышащим ребёнком. Келеборн, чудится, в тот день обошёлся лишь тем, что сломал ему нос, а Трандуил весь остаток ночи провёл сидя у дверей плотно запертых дверей в лазарет.

— Потому что твой сын любит тебя.

Они глядят друг на друга, и Трандуилу невольно вспоминаются былые, чудовищно-далёкие времена, когда всего этого не было. Был Дориат, был покой и тишина, был дом; его сыну никогда не понять и не разделить этого, как ему никогда не позабыть. Эта память — его проклятие, отравляющее и выжигающее каждое новое воспоминание.

— Это, безусловно, не так. И к лучшему — он достоин большего, — Трандуил улыбается, улыбается, улыбается. Леголас жив, ему этого более чем достаточно. Он, безусловно, знает, что его сын любит его, как знает и то, что, кажется, не может быть уверен в истоках собственной уродливой, искажённой привязанности.

— Всё было бы куда проще, будь это и в самом деле так, — фыркает Келеборн. — Ты виноват. Леголас простит тебя, как и всегда, и будет ненавидеть себя за это. Это не искупит твоей вины.

Трандуил чувствует дыхание на своем затылке, чувствует костлявые пальцы на плечах, чувствует всю боль своего умирания, медленного, бесконечного. Когти вонзаются глубже, раздирая плоть, рисуя руны проклятия чёрной кровью на мертвенно-бледной коже. Извечная их беседа меняется, к его неприятному изумлению.

— Разве в моих силах сделать теперь хоть что-нибудь? — он едва не смеется: всё испорчено, сломано и неправильно. Всё пошло так, как никогда не должно было, и он абсолютно ничего не понимает. Трандуил не знает, что делать. — Почему я не могу просто делать вид, что ничего не случилось, и всё не может быть как и всегда? С Леголасом всё будет в порядке, он снова уйдет и…

— Ты вконец ополоумел?! — взор Келеборна темнеет от гнева, и Трандуил широко усмехается.

Ярость клокочет меж ними, бьётся и царапается: они знают, что он не из тех, кто прислушивается к чужим советам, не из тех, кто нуждается в ком-либо, не из тех, кто признает вину. Трандуил знает, где ошибся и знает, что должен сделать; Келеборн нужен ему для того, чтобы произнести вслух слова, за которые его можно будет возненавидеть, ведь это проще, чем ненавидеть самого себя.

А ещё Трандуил знает и причину гнева родича, горьчащую кровью из незажившей раны: детей они своих потеряли, но Трандуил смеётся безумно, ведь ему самому неоправданно, несправедливо повезло.

— Он любит тебя, он ждёт тебя — будь рядом, будь сильнее, помоги ему. Дай ему право уйти, когда он того пожелает, и не смей, слышишь, не смей гнать прочь, внушив ему, что он должен уйти. Извинись, Моргот возьми, ты ведь его отец и ты виноват во всём!

Трандуил открывает было рот, собираясь сказать «Он сам сделал выбор», как осекается, замолкает и хмурится, вспомнив вдруг, как однажды отец, покачав головой, поглядел на него сверху вниз и невесть зачем сказал: «Ты то, что я из тебя сделал. Дети невинны; в каждом твоем проступке — доля моей вины». Леголас — тот, кого вырастил и воспитал он сам. Выбор им принятый сделал тот, кого не научили иному.

Келеборн смотрит на него с презрением и злостью, догорающей и смиренной. Трандуил ощущает его колючее беспокойство, от которого тут же дурно становится, но ничего с собою поделать не может.

Он понимает, что виноват. Он забылся, заигрался, не сумел остановиться — ошибся, ошибся, ошибся. Они не враги, не соперники, не равные; Леголас ребёнок, его ребёнок, не способ развеять скуку. Не скорбь давно — самодурство. Тот, кого он растил, обязан был опекать и защищать. Трандуил, впервые за тысячи лет, внезапно вспоминает не только то, что Леголас его сын, но и то, что он сам — отец.

— Благодарю, — он склоняет голову. Келеборн тяжело вздыхает; они оба знают, что этот разговор лучше не заканчивать ни сейчас, ни после. — Я предпочёл бы остаться в одиночестве, если ты не возражаешь.

Келеборн кивает, поднимается из кресла и останавливается у самой двери:

— Я ухожу, — просто говорит он. — В следующий свой приезд я надеюсь застать тут семью… Прощай, старый друг.

***

Леголас молит Валар о том, чтобы проклятая дверь открылась. Голос, один лишь звук чужого живого и настоящего голоса — много ли он просит?

Он не уверен, что проснулся; он боится, что проснулся. Одиночество никогда не было его страхом, не одиночество, нет — тишина. В его покоях тихо.

Леголас вновь разбивает зеркало, швыряет книги, рвёт бумаги и кричит. Злость лучше страха. На мгновение ему становится легче, но после тишина снова приходит крадущейся походкой. Выламывает руки, зажимает рот, перерезает сухожия — ставит на колени.

Отцу не нравилось, когда он склонял голову — перед кем бы то ни было, кроме него, и Леголас упрямо задирает подбородок, надеясь так глупо, что если он будет хорошим сыном — отец придёт. Он не знает, чего отец хочет теперь за право одной единственной морготовой встречи; не знает, что должен сделать.

Леголас не так уж и хорош в ненависти: она горит и догорает, белым пеплом въедаясь под кожу, но всё же исчезает, потушенная нуждой. Леголас умел уходить, не оглядываясь, но до сих пор не научился оставаясь, мириться с равнодушием.

Он чувствует, как теряет рассудок, и знает, что ему необходимо. Между двух зол есть выбор один: Леголас предпочитает чужое болезнетворно жаркое безумство собственному, морозом и смертью скованному.