— Ничего дурного… — эхом вторит Леголас, и тянется, тянется навстречу, мучимый больным, горьким желанием прикоснуться, почувствовать, услышать. — Этого недостаточно.

Ему не по душе розы: они цвели некогда на могиле его матери до одного душного, знойного лета, они пахли медово и лживо, они распускались приторностью блеклого розового цвета и умирали в тёмной лесной чаще.

— Он сказал, что я ему не сын, — обиженно трёт нос хрупкая и ядовито-ничтожная стеклянная мозаика из осколков того времени, когда он и в самом деле был пугающе-юным. — Он сказал, что она умерла из-за меня, и что все всегда будут умирать из-за меня.

— Он был рассержен, — уговаривает самого себя Леголас, кусая губы. — Гнев туманит разум.

— Он смеялся, — качает головой мальчишка, глядя в глаза которого Леголас себя не находит. Взор, какой он бросает — взор раненого животного, что само себе не принадлежит. Леголас чувствует, как через этот взгляд что-то детское и страшное проникает внутрь него, пуская корни. — Почему он насмехался надо мной?

Леголас пьян воздухом, истерзанным ржавчиной, а паркет крошится под его ногами, раня ступни, травя мысли. Мир рушится, гниёт и разлагается — он заперт в скрипучей рыжей от старости клетке собственного разума. Сумерки раскрашены цветами свежей плоти.

— Это не был счастливый смех, — бормочет он, вытирая рот ладонью. Липкая теплота крови бьёт наотмашь, и он сжимает пальцы в кулаки, не находя причины больной дрожи в руках. — Он любит тебя.

— Он сказал, что любит меня, — упрямится отражение, которое Леголасу давно уж не принадлежит — принадлежать едва ли может. — Он сказал, что я должен был умереть ещё давно, но раз я жив, то должен всегда быть рядом с ним. Почему он бросил меня? Почему он так и не пришёл за тобой? Что дурного ты сделал, чтобы он любил тебя?

День медленно разлагается в ночь — гнилую, тихую ночь.

Леголас открывает глаза, не уверенный, однако, в том, что проснулся. Он, пожалуй, потерялся, или, быть может, заплутал — где-то там, в паутине выцветших мыслей, что, точно мухи, пожрала нонче его рассудок. Впрочем, он предпочёл бы сойти с ума, нежели продолжать существовать в подобной манере.

Леголасу страшно.

Он прижимает колени к груди, свешивает голову и пусто глядит в потолок комнаты, на полу которой обнаруживает себя пробудившимся. Он не помнит, как оказался здесь, не помнит, его ли это покои и не желает вспоминать то, что всему этому предшествовало. Блики от десятка зажжённых свечей пляшут волшебными огоньками в древесных шрамах ветвей, сплетающихся над его головой.

Леголас желает бояться темноты: это куда понятнее и проще, чем то, что по обыкновению терзает хищными когтями его душу. Он зажигает свечи; огонь ему по душе, но к пламени прикасаться Леголас опасается, пусть в какое-то мгновение почти решается на это: он готов занять себя чем угодно, лишь бы на краткий миг заглушить хор мерзких голосов, кричащих и шепчущих, на сотню тонов напоминающих о том, что он посмел натворить.

Он пытается улыбнуться; ему положено улыбаться, ведь его король — его отец. Улыбнуться не выходит, и заместо того Леголас заходится приступом сухого, каркающего смеха, более напоминающего кашель. Он силится вырвать, выдрать из себя то тернистое и дурное, что пустило в душе его корни и зацвело буйным цветом мириадов мелких белых и кровью окроплённых цветов.

Он ошибся — каждый из немногих взглядов на него направленных — твердит о том; каждый, кого он почти умеет слышать — говорит так; глас разума, хриплый и звенящий ехидством — кричит это. Оступился, забылся, проявил слабость. Он чувствует себя больным.

Леголас прячет лицо в ладонях, надеясь, что появится кто-нибудь с кривой гримасой печали и скажет ему, что отныне он не имеет более права на престол и то, чтоб сыном Трандуила зваться. Это почти вызывает усмешку. Подобному, разумеется, случиться не суждено: принц оправится от болезни, принц очнётся, принц возьмётся за голову и всё будет как прежде.

Леголас боится и не хочет «как прежде», а ещё не знает, сумеет ли когда-нибудь выздороветь. Он ощущает себя бесконечно уставшим, и желает лишь только закрыть глаза и провалиться в глубокий, тихий сон без сновидений. Его тело душит само себя, захлёбываясь безграничной беспомощностью, сотрясается от страха, рвущего его на части.

Он не знает, что будет дальше.

Леголас чувствует незримое присутствие Таурендила где-то невдалеке, за десятком-других крепко запертых дверей, и уверен, что тот будет рядом до самого конца и чуть дольше. Таурендил был бы здесь — Леголас знает, что его почти-другу омерзительна была сама мысль оставить его в одиночестве, — однако король пожелал иного.

Король приказал принца запереть. Выставил стражу, велел никого не пускать, и отдал приказ «защищать». Король, как и прежде, отнял у него всё, но, против привычки, не спешил осчастливить его собственным обществом.

Голос отца в его разуме — это оторванные от связок мышцы, это выломанные из изуродованной плоти кости, это лоскуты содранной кожи, змеящейся позолоченными усмешками и гнилыми розами.

Леголас ждёт и страшится встречи; его отец, казалось, встречу ту отчего-то собрался на тысячелетия отсрочить, оставив наследника наедине с самим собой. Леголас ненавидит его за это. Заперт в клетке из собственной плоти и сбежать вовек не сможет.

У него достаточно причин для ненависти; помнится, пару сотен лет назад, он как-то брался составить список, но оставил эту затею, пока не зашло слишком уж далеко — ему определенно не стоило вспоминать всё. Они, к несчастью, у друг друга навсегда — и одного только этого ему с лихвой хватает.

Он ждёт, он надеется.

***

— Тебе не стоило этого видеть. Всего этого, — отрешённо произносит Трандуил, взглядом скользя по малахитовой зелени леса, припорошенного жемчугами снега. — Нужно было уехать иль, скорее уж, не приезжать вовсе.

Стекло расписано изморозью, как чернилами и шелком вышивают по коже; Трандуил ощущает лёд, сковывающий его мысли и сковывающий руки. Лёд трещит и ломается под ним; Трандуил предпочитает тонуть в обжигающе-холодной воде, нежели падать в темноту, обнаружив, что его мир подошёл к концу.

Он помнит по-прежнему: кожа её холодна, а глаза закрыты. Она лежит там, под холмами и болотами, в объятиях корней и ветвей, и до сих пор отчасти жива — пока он помнит. Трандуил не называет её имени, не зовет её, и всё ещё старается любить. Не забывать. Он смотрит на волнующееся и тихое нефритовое, дышащее смертью, живое море, видя лишь надгробный камень и пустую колыбель.

— Если желаешь, я могу сделать вид, что этого никогда не происходило или же что я ничего не заметил вовсе, — пожимает плечами Келеборн. — Мы оба можем притвориться, что всё в порядке, и, если тебе угодно, я могу хоть сейчас вернуться в Лориэн — с Леголасом всё будет хорошо, а значит и причины оставаться у меня более нет.

Трандуил любит и Лориэн, и его владыку тем же мятежным чувством, что и войны: старается не вспоминать, после пытается не обращать внимания, но неизменно уступает в неравном поединке с собственным изношенным, истосковавшимся сердцем. О Лесе своём же он печётся лучше, чем о родном ребенке — она, разумеется, ненавидела бы его за это, и мысли о том приносят Трандуилу мстительное довольство. Он хотел бы, так нелепо, чтобы она разгневалась, разочаровалась и всё же вернулась — показать, как сделать нужно было и что он во всём кругом неправ оказался.

— Алатариэль не заскучает без тебя? Год прошёл, — Трандуил трёт переносицу, не слишком уж вдумываясь в смысл сказанных слов.

Увенчанная сияющим венцом дева, горести её и тревоги Трандуилу безразличны, но, гложимый невесть откуда явившимся беспокойством он желает оборвать, закончить поскорее один из мириада однообразных разговоров, начало и финал которого им обоим давно известны.

— Всего лишь год, — Трандуил не глядит на Келеборна, но готов биться об заклад, что тот наверняка в этот миг усмехается. — Она знает, что у меня есть причины, но, разумеется, без твоего позволения не узнает какие, — в голосе его скользит ленивая язвительность.